ходе:
"Должно быть, ваша maman была когда-то очень недурна собой".
Так мы сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на котором была чашка
кофею. Было время послеобеденное, и Тушары всегда в этот час пили у себя в
своей гостиной кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: как узнал я
после, она совсем тогда не пила кофею, производившего у ней сердцебиение.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя,
видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и
европейским понятиям. А мама-то как нарочно и отказалась.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и книги и
показать маме: "чтоб она видела, сколько успели вы приобрести в моем
заведении". Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо
процедила мне с своей стороны:
- Кажется, вашей maman не понравился наш кофей.
Я набрал тетрадок и понес их к дожидавшейся маме мимо столпившихся в
классной и подглядывавших нас с мамой "графских и сенаторских детей". И вот,
мне даже понравилось исполнить приказание Тушара в буквальной точности. Я
методически стал развертывать мои тетрадки и объяснять: "Вот это - уроки из
французской грамматики, вот это - упражнение под диктант, вот тут спряжение
вспомогательных глаголов avoir и кtre, вот тут по географии, описание
главных городов Европы и всех частей света" и т. д., и т. д. Я с полчаса или
больше объяснял ровным, маленьким голоском, благонравно потупив глазки. Я
знал, что мама ничего не понимает в науках, может быть, даже писать не
умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась. Но утомить ее я не смог, - она
все слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже с
благоговением, так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее
был, впрочем, грустный, и что-то жалкое было в ее лице.
Она поднялась наконец уходить; вдруг вошел сам Тушар и с дурацки-важным
видом спросил ее; довольна ли она успехами своего сына? Мама начала
бессвязно бормотать и благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мама стала
просить их обоих "не оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь,
окажите благодеяние ваше..." - и она со слезами на глазах поклонилась им
обоим, каждому раздельно, каждому глубоким поклоном, именно как кланяются
"из простых", когда приходят просить о чем-нибудь важных господ. Тушары
этого даже не ожидали, а Антонина Васильевна, видимо, была смягчена и,
конечно, тут же изменила свое заключение насчет чашки кофею. Тушар, с
усиленною важностию, гуманно ответил, что он "детей не рознит, что все здесь
- его дети, а он - их отец, что я у него почти на одной ноге с сенаторскими
и графскими детьми, и что это надо ценить", и проч., и проч. Мама только
кланялась, но, впрочем, конфузилась, наконец обернулась ко мне и со слезами,
блеснувшими на глазах, проговорила: "Прощай, голубчик!"
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо
хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало
ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она,
что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам,
направилась выходить. Я стоял.
- Mais suivez d
"Должно быть, ваша maman была когда-то очень недурна собой".
Так мы сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на котором была чашка
кофею. Было время послеобеденное, и Тушары всегда в этот час пили у себя в
своей гостиной кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: как узнал я
после, она совсем тогда не пила кофею, производившего у ней сердцебиение.
Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя,
видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно
говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и
европейским понятиям. А мама-то как нарочно и отказалась.
Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадки и книги и
показать маме: "чтоб она видела, сколько успели вы приобрести в моем
заведении". Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливо
процедила мне с своей стороны:
- Кажется, вашей maman не понравился наш кофей.
Я набрал тетрадок и понес их к дожидавшейся маме мимо столпившихся в
классной и подглядывавших нас с мамой "графских и сенаторских детей". И вот,
мне даже понравилось исполнить приказание Тушара в буквальной точности. Я
методически стал развертывать мои тетрадки и объяснять: "Вот это - уроки из
французской грамматики, вот это - упражнение под диктант, вот тут спряжение
вспомогательных глаголов avoir и кtre, вот тут по географии, описание
главных городов Европы и всех частей света" и т. д., и т. д. Я с полчаса или
больше объяснял ровным, маленьким голоском, благонравно потупив глазки. Я
знал, что мама ничего не понимает в науках, может быть, даже писать не
умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась. Но утомить ее я не смог, - она
все слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже с
благоговением, так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее
был, впрочем, грустный, и что-то жалкое было в ее лице.
Она поднялась наконец уходить; вдруг вошел сам Тушар и с дурацки-важным
видом спросил ее; довольна ли она успехами своего сына? Мама начала
бессвязно бормотать и благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мама стала
просить их обоих "не оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь,
окажите благодеяние ваше..." - и она со слезами на глазах поклонилась им
обоим, каждому раздельно, каждому глубоким поклоном, именно как кланяются
"из простых", когда приходят просить о чем-нибудь важных господ. Тушары
этого даже не ожидали, а Антонина Васильевна, видимо, была смягчена и,
конечно, тут же изменила свое заключение насчет чашки кофею. Тушар, с
усиленною важностию, гуманно ответил, что он "детей не рознит, что все здесь
- его дети, а он - их отец, что я у него почти на одной ноге с сенаторскими
и графскими детьми, и что это надо ценить", и проч., и проч. Мама только
кланялась, но, впрочем, конфузилась, наконец обернулась ко мне и со слезами,
блеснувшими на глазах, проговорила: "Прощай, голубчик!"
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо
хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало
ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она,
что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам,
направилась выходить. Я стоял.
- Mais suivez d