ивать, ни любопытствовать, а говорили со мной
совсем о постороннем. Мне это нравилось и в то же время огорчало меня; не
буду объяснять это противоречие. Лизу я видел реже, чем маму, хотя она
заходила ко мне каждый день, даже по два раза. Из отрывков их разговора и из
всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что
она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о
возможности "своих дел" как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем,
все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит
описывать. Татьяна Павловна тоже приходила ко мне чуть не ежедневно, и хоть
была вовсе не нежна со мной, но по крайней мере не ругалась по-прежнему, что
до крайности меня раздосадовало, так что я ей просто высказал: "Вы, Татьяна
Павловна, когда не ругаетесь, прескучная". - "Ну, так и не приду к тебе", -
оторвала она и ушла. А я был рад, что хоть одну прогнал.
Всего больше я мучил маму и на нее раздражался. У меня явился страшный
аппетит, и я очень ворчал, что опаздывало кушанье (а оно никогда не
опаздывало). Мама не знала, как угодить. Раз она принесла мне супу и стала,
по обыкновению, сама кормить меня, а я все ворчал, пока ел. И вдруг мне
стало досадно, что я ворчу: "Ее-то одну, может быть, я и люблю, а ее же и
мучаю". Но злость не унималась, и я от злости вдруг расплакался, а она,
бедненькая, подумала, что я от умиления заплакал, нагнулась ко мне и стала
целовать. Я скрепился и кое-как вытерпел и действительно в ту секунду ее
ненавидел. Но маму я всегда любил, и тогда любил, и вовсе не ненавидел, а
было то, что всегда бывает: кого больше любишь, того первого и оскорбляешь.
Ненавидел же я в те первые дни только одного доктора. Доктор этот был
молодой человек и с заносчивым видом, говоривший резко и даже невежливо.
Точно они все в науке, вчера только и вдруг, узнали что-то особенное, тогда
как вчера ничего особенного не случилось; но такова всегда "средина" и
"улица". Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех
наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без него, что он,
имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что
медицина еще никогда никого нe вылечила; что, наконец, по всей вероятности,
он грубо необразован, "как и все теперь у нас техники и специалисты, которые
в последнее время так подняли у нас нос". Доктор очень обиделся (уж этим
одним доказал, что он такое), однако же продолжал бывать. Я заявил наконец
Версилову, что если доктор не перестанет ходить, то я наговорю ему
что-нибудь уже в десять раз неприятнее. Версилов заметил только, что и вдвое
неприятнее нельзя уже было сказать против того, что было высказано, а не то
что в десять раз. Я был рад, что он это заметил.
Вот человек, однако! Я говорю про Версилова. Он, он только и был всему
причиной - и что же: на него одного я тогда не злился. Не одна его манера со
мной меня подкупила. Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны
друг другу многими объяснениями... и что именно потому всего лучше никогда
не объясняться. Чрезвычайно приятно, когда в подобных положениях жизни
натолкнешься на умного человека! Я уже сообщал во второй части моего
рассказа, забегая вперед, что он очень кратко и ясно передал мне о письме ко
мне арестованного князя, о Зерщикове, о его объяснении в мою пол
совсем о постороннем. Мне это нравилось и в то же время огорчало меня; не
буду объяснять это противоречие. Лизу я видел реже, чем маму, хотя она
заходила ко мне каждый день, даже по два раза. Из отрывков их разговора и из
всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что
она даже часто дома не бывает из-за своих дел: уже в одной этой идее о
возможности "своих дел" как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем,
все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит
описывать. Татьяна Павловна тоже приходила ко мне чуть не ежедневно, и хоть
была вовсе не нежна со мной, но по крайней мере не ругалась по-прежнему, что
до крайности меня раздосадовало, так что я ей просто высказал: "Вы, Татьяна
Павловна, когда не ругаетесь, прескучная". - "Ну, так и не приду к тебе", -
оторвала она и ушла. А я был рад, что хоть одну прогнал.
Всего больше я мучил маму и на нее раздражался. У меня явился страшный
аппетит, и я очень ворчал, что опаздывало кушанье (а оно никогда не
опаздывало). Мама не знала, как угодить. Раз она принесла мне супу и стала,
по обыкновению, сама кормить меня, а я все ворчал, пока ел. И вдруг мне
стало досадно, что я ворчу: "Ее-то одну, может быть, я и люблю, а ее же и
мучаю". Но злость не унималась, и я от злости вдруг расплакался, а она,
бедненькая, подумала, что я от умиления заплакал, нагнулась ко мне и стала
целовать. Я скрепился и кое-как вытерпел и действительно в ту секунду ее
ненавидел. Но маму я всегда любил, и тогда любил, и вовсе не ненавидел, а
было то, что всегда бывает: кого больше любишь, того первого и оскорбляешь.
Ненавидел же я в те первые дни только одного доктора. Доктор этот был
молодой человек и с заносчивым видом, говоривший резко и даже невежливо.
Точно они все в науке, вчера только и вдруг, узнали что-то особенное, тогда
как вчера ничего особенного не случилось; но такова всегда "средина" и
"улица". Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех
наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без него, что он,
имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что
медицина еще никогда никого нe вылечила; что, наконец, по всей вероятности,
он грубо необразован, "как и все теперь у нас техники и специалисты, которые
в последнее время так подняли у нас нос". Доктор очень обиделся (уж этим
одним доказал, что он такое), однако же продолжал бывать. Я заявил наконец
Версилову, что если доктор не перестанет ходить, то я наговорю ему
что-нибудь уже в десять раз неприятнее. Версилов заметил только, что и вдвое
неприятнее нельзя уже было сказать против того, что было высказано, а не то
что в десять раз. Я был рад, что он это заметил.
Вот человек, однако! Я говорю про Версилова. Он, он только и был всему
причиной - и что же: на него одного я тогда не злился. Не одна его манера со
мной меня подкупила. Я думаю, мы тогда взаимно почувствовали, что обязаны
друг другу многими объяснениями... и что именно потому всего лучше никогда
не объясняться. Чрезвычайно приятно, когда в подобных положениях жизни
натолкнешься на умного человека! Я уже сообщал во второй части моего
рассказа, забегая вперед, что он очень кратко и ясно передал мне о письме ко
мне арестованного князя, о Зерщикове, о его объяснении в мою пол