здил к Анне Андреевне с намерением сделать той предложение.
Я не мог оставить это на моей совести перед последним, задуманным уже
решением, видя ее любовь, и открыл ей. Она простила, все простила, но я не
поверил ей; это - не прощение; на ее месте я бы не мог простить.
Попомните меня. Ваш несчастный последний князь Сокольский".
Я пролежал в беспамятстве ровно девять дней.
Примечания
(1) врет
(2) две одинаковые карты, идущие подряд в колоде банкомета при игре в штос
(3) чудовищная
(4) откровенность, открытый, доверительный разговор
(5) осведомлена
(6) кипсек - роскошно изданная подарочная книга с гравюрами
(7) меблированных комнат
(8) одобряет
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Глава первая
I.
Теперь - совсем о другом.
Я все возвещаю: "о другом, о другом", а сам все продолжаю строчить об
одном себе. Между тем я уже тысячу раз объявлял, что вовсе не хочу себя
описывать; да и твердо не хотел, начиная записки: я слишком понимаю, что я
нисколько не надобен читателю. Я описываю и хочу описать других, а не себя,
а если все сам подвертываюсь, то это - только грустная ошибка, потому что
никак нельзя миновать, как бы я ни желал того. Главное, мне то досадно, что,
описывая с таким жаром свои собственные приключения, я тем самым даю повод
думать, что я и теперь такой же, каким был тогда. Читатель помнит, впрочем,
что я уже не раз восклицал: "О, если б можно было переменить прежнее и
начать совершенно вновь!" Не мог бы я так восклицать, если б не переменился
теперь радикально и не стал совсем другим человеком. Это слишком очевидно; и
если б только представить кто мог, как надоели мне все эти извинения и
предисловия, которые я вынужден втискивать поминутно даже в самую средину
моих записок!
К делу.
После девятидневного беспамятства я очнулся тогда возрожденный, но не
исправленный; возрождение мое было, впрочем, глупое, разумеется если брать в
обширном смысле, и, может быть, если б это теперь, то было бы не так. Идея,
то есть чувство, состояло опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я
тысячу раз задавал себе эту же тему и все не мог исполнить. Мстить я не
хотел никому, и даю в том честное слово, - хотя был всеми обижен. Уходить я
собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже
настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть
было не примирился со всем на свете! Записываю эту тогдашнюю грезу мою не
как мысль, а как неотразимое тогдашнее ощущение. Я его еще не хотел
формулировать, пока был в постели. Больной и без сил, лежа в версиловской
комнате, которую они отвели для меня, я с болью сознавал, на какой низкой
степени бессилия я находился: валялась на постели какая-то соломинка, а не
человек, и не по болезни только, - и как мне это было обидно! И вот из самой
глубины существа моего из всех сил стал подыматься протест, и я задыхался от
какого-то чувства бесконечно преувеличенной надменности и вызова. Я не помню
даже времени в целой жизни моей, когда бы я был полон более надменных
ощущений, как в те первые дни моего выздоровления, то есть когда валялась
соломинка на постели.
Но пока я молчал и даже решился ничего не обдумывать! Я все заглядывал
в их лица, стараясь по ним угадать все, что мне надо было. Видно было, что и
они не желали ни расспраш
Я не мог оставить это на моей совести перед последним, задуманным уже
решением, видя ее любовь, и открыл ей. Она простила, все простила, но я не
поверил ей; это - не прощение; на ее месте я бы не мог простить.
Попомните меня. Ваш несчастный последний князь Сокольский".
Я пролежал в беспамятстве ровно девять дней.
Примечания
(1) врет
(2) две одинаковые карты, идущие подряд в колоде банкомета при игре в штос
(3) чудовищная
(4) откровенность, открытый, доверительный разговор
(5) осведомлена
(6) кипсек - роскошно изданная подарочная книга с гравюрами
(7) меблированных комнат
(8) одобряет
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Глава первая
I.
Теперь - совсем о другом.
Я все возвещаю: "о другом, о другом", а сам все продолжаю строчить об
одном себе. Между тем я уже тысячу раз объявлял, что вовсе не хочу себя
описывать; да и твердо не хотел, начиная записки: я слишком понимаю, что я
нисколько не надобен читателю. Я описываю и хочу описать других, а не себя,
а если все сам подвертываюсь, то это - только грустная ошибка, потому что
никак нельзя миновать, как бы я ни желал того. Главное, мне то досадно, что,
описывая с таким жаром свои собственные приключения, я тем самым даю повод
думать, что я и теперь такой же, каким был тогда. Читатель помнит, впрочем,
что я уже не раз восклицал: "О, если б можно было переменить прежнее и
начать совершенно вновь!" Не мог бы я так восклицать, если б не переменился
теперь радикально и не стал совсем другим человеком. Это слишком очевидно; и
если б только представить кто мог, как надоели мне все эти извинения и
предисловия, которые я вынужден втискивать поминутно даже в самую средину
моих записок!
К делу.
После девятидневного беспамятства я очнулся тогда возрожденный, но не
исправленный; возрождение мое было, впрочем, глупое, разумеется если брать в
обширном смысле, и, может быть, если б это теперь, то было бы не так. Идея,
то есть чувство, состояло опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так, как прежде, когда я
тысячу раз задавал себе эту же тему и все не мог исполнить. Мстить я не
хотел никому, и даю в том честное слово, - хотя был всеми обижен. Уходить я
собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже
настоящей, не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть
было не примирился со всем на свете! Записываю эту тогдашнюю грезу мою не
как мысль, а как неотразимое тогдашнее ощущение. Я его еще не хотел
формулировать, пока был в постели. Больной и без сил, лежа в версиловской
комнате, которую они отвели для меня, я с болью сознавал, на какой низкой
степени бессилия я находился: валялась на постели какая-то соломинка, а не
человек, и не по болезни только, - и как мне это было обидно! И вот из самой
глубины существа моего из всех сил стал подыматься протест, и я задыхался от
какого-то чувства бесконечно преувеличенной надменности и вызова. Я не помню
даже времени в целой жизни моей, когда бы я был полон более надменных
ощущений, как в те первые дни моего выздоровления, то есть когда валялась
соломинка на постели.
Но пока я молчал и даже решился ничего не обдумывать! Я все заглядывал
в их лица, стараясь по ним угадать все, что мне надо было. Видно было, что и
они не желали ни расспраш