воспитанницей и любимицей
Андроникова, что Крафту даже "поручено" передать мне нечто. Я уже ждал его
целый месяц.
Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в
настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги. Чемодан
был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед
диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвер и проч.
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе;
он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Он тотчас
же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановился и
целую минуту пристально рассматривал свое лицо. Я хоть и заметил эту
особенность (а потом слишком все припомнил), но я был грустен и очень
смущен. Я был не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг
захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда. Да и что такое
были все эти дела в сущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я
приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные
пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой
энергическую задачу. А между тем неспособность моя к серьезному делу
очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.
- Крафт, вы к ним и еще пойдете? - вдруг спросил я его. Он медленно
обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
- Простите их! - сказал вдруг Крафт.
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально, я
увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие, что мне
даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их
"простить". Он поставил стул и сел подле меня.
- Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше ничего,
- начал я, - но не прошу прощения.
- Да и совсем не у кого, - проговорил он тихо и серьезно. Он все время
говорил тихо и очень медленно.
- Пусть я буду виноват перед собой... Я люблю быть виновным перед
собой... Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом
кружке? Я вот об чем хотел спросить.
- Они не глупее других и не умнее; они - помешанные, как все.
- Разве все - помешанные? - повернулся я к нему с невольным
любопытством.
- Из людей получше теперь все - помешанные. Сильно кутит одна середина
и бездарность... Впрочем, это все не стоит.
Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их.
Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
- Неужели и Васин с ними? В Васине - ум, в Васине - нравственная идея!
- вскричал я.
- Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и,
главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
- Прежде не было?
- Лучше оставим это, - проговорил он с явным утомлением. Меня тронула
его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я стал входить в его
тон.
- Нынешнее время, - начал он сам, помолчав минуты две и все смотря
куда-то в воздух, - нынешнее время - это время золотой средины и
бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и
Андроникова, что Крафту даже "поручено" передать мне нечто. Я уже ждал его
целый месяц.
Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в
настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги. Чемодан
был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед
диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвер и проч.
Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе;
он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Он тотчас
же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановился и
целую минуту пристально рассматривал свое лицо. Я хоть и заметил эту
особенность (а потом слишком все припомнил), но я был грустен и очень
смущен. Я был не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг
захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда. Да и что такое
были все эти дела в сущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я
приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные
пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой
энергическую задачу. А между тем неспособность моя к серьезному делу
очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.
- Крафт, вы к ним и еще пойдете? - вдруг спросил я его. Он медленно
обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
- Простите их! - сказал вдруг Крафт.
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально, я
увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие, что мне
даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их
"простить". Он поставил стул и сел подле меня.
- Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше ничего,
- начал я, - но не прошу прощения.
- Да и совсем не у кого, - проговорил он тихо и серьезно. Он все время
говорил тихо и очень медленно.
- Пусть я буду виноват перед собой... Я люблю быть виновным перед
собой... Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом
кружке? Я вот об чем хотел спросить.
- Они не глупее других и не умнее; они - помешанные, как все.
- Разве все - помешанные? - повернулся я к нему с невольным
любопытством.
- Из людей получше теперь все - помешанные. Сильно кутит одна середина
и бездарность... Впрочем, это все не стоит.
Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их.
Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
- Неужели и Васин с ними? В Васине - ум, в Васине - нравственная идея!
- вскричал я.
- Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и,
главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
- Прежде не было?
- Лучше оставим это, - проговорил он с явным утомлением. Меня тронула
его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я стал входить в его
тон.
- Нынешнее время, - начал он сам, помолчав минуты две и все смотря
куда-то в воздух, - нынешнее время - это время золотой средины и
бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и