ны,
передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю
в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
- Вы слишком преувеличиваете значение дела.
- Скажите одно: имеет этот документ характер решительный,
окончательный?
- Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны,
разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из
него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это
письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так
что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ
представляет, так сказать, дело совести...
- Да вот это-то и важнее всего, - перебил я, - именно потому-то
Версилов и будет в безвыходном положении.
- Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив, избавит себя
уже от всякой опасности.
- Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот что я хочу
знать: для того-то я и у вас!
- Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
- И вы сами так поступили бы?
- Я нe получаю наследства и потому про себя не знаю.
- Ну, хорошо, - сказал я, сунув письмо в карман. - Это дело пока теперь
кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне
открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о
случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас
ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения,
Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
человек, а теперь - теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
- Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла
обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает,
может быть, больше меня.
- Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья
Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу
переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе...
- Я всего не застал, но что знаю, пожалуй, расскажу охотно, только
удовлетворю ли вас?
II.
Не привожу дословного рассказа, а приведу лишь вкратце сущность.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского
другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел
сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины
Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже
имевшего удар. Он от него очнулся и поправлялся за границей, а в Эмсе
проживал для своей дочери, от первого своего брака. Это была болезненная
девушка, лет семнадцати, страдавшая расстройством груди и, говорят,
чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не
было; надеялись, по обыкновению, на старого князя. Катерина Николавна была,
говорят, доброй мачехой. Но девушка почему-то особенно привязалась к
Версилову.
Он проповедовал тогда "что-то страстное", по выражению Крафта, какую-то
новую жизнь, "был в религиозном настроении высшего смысла" - по странному, а
может быть, и насмешливому выражению Андроникова, которое мне было передано.
Но замечательно, что его скоро все невзлюбили. Генерал даже боялся е
передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю
в безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
- Вы слишком преувеличиваете значение дела.
- Скажите одно: имеет этот документ характер решительный,
окончательный?
- Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны,
разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из
него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это
письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так
что дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ
представляет, так сказать, дело совести...
- Да вот это-то и важнее всего, - перебил я, - именно потому-то
Версилов и будет в безвыходном положении.
- Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив, избавит себя
уже от всякой опасности.
- Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот что я хочу
знать: для того-то я и у вас!
- Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
- И вы сами так поступили бы?
- Я нe получаю наследства и потому про себя не знаю.
- Ну, хорошо, - сказал я, сунув письмо в карман. - Это дело пока теперь
кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне
открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать истину о
случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас
ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения,
Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он
человек, а теперь - теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
- Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего сама; она могла
обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает,
может быть, больше меня.
- Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья
Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу
переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе...
- Я всего не застал, но что знаю, пожалуй, расскажу охотно, только
удовлетворю ли вас?
II.
Не привожу дословного рассказа, а приведу лишь вкратце сущность.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя Сокольского
другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел
сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины
Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже
имевшего удар. Он от него очнулся и поправлялся за границей, а в Эмсе
проживал для своей дочери, от первого своего брака. Это была болезненная
девушка, лет семнадцати, страдавшая расстройством груди и, говорят,
чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не
было; надеялись, по обыкновению, на старого князя. Катерина Николавна была,
говорят, доброй мачехой. Но девушка почему-то особенно привязалась к
Версилову.
Он проповедовал тогда "что-то страстное", по выражению Крафта, какую-то
новую жизнь, "был в религиозном настроении высшего смысла" - по странному, а
может быть, и насмешливому выражению Андроникова, которое мне было передано.
Но замечательно, что его скоро все невзлюбили. Генерал даже боялся е