е было, когда, усталый и от ходьбы и от мысли, добрался я
вечером, часу уже в восьмом, в Семеновский полк. Совсем уже стемнело, и
погода переменилась; было сухо, но подымался скверный петербургский ветер,
язвительный и острый, мне в спину, и взвевал кругом пыль и песок. Сколько
угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои с работы и
промыслов! У всякого своя угрюмая забота на лице и ни одной-то, может быть,
общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врознь. Мне
встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в
такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба
остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела
руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с
чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше. Подходя к дому, я решил, что
я к Васину никогда не пойду. Когда я всходил на лестницу, мне ужасно
захотелось застать наших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до
его прихода что-нибудь доброе матери или милой моей сестре, которой я в
целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова. Так и случилось, что
его не было дома...
IV.
А кстати: выводя в "Записках" это "новое лицо" на сцену (то есть я
говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего,
впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не
предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Он учился в университете, но поступил в гвардию, в кавалерийский полк.
Женился на Фанариотовой и вышел в отставку. Ездил за границу и, воротясь,
жил в Москве в светских удовольствиях. По смерти жены прибыл в деревню; тут
эпизод с моей матерью. Потом долго жил где-то на юге. В войну с Европой
поступил опять в военную службу, но в Крым не попал и все время в деле не
был. По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже с моею
матерью, которую, впрочем, оставил в Кенигсберге. Бедная рассказывала иногда
с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода,
одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под
конец и без денег. Тогда приехала за нею Татьяна Павловна и отвезла ее
назад, куда-то в Нижегородскую губернию. Потом Версилов вступил в мировые
посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое дело; но
вскоре кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных
гражданских исков. Андроников всегда высоко ставил его способности, очень
уважал его и говорил лишь, что не понимает его характера. Потом Версилов и
это бросил и опять уехал за границу, и уже на долгий срок, на несколько лет.
Затем начались особенно близкие связи с стариком князем Сокольским. Во все
это время денежные средства его изменялись раза два-три радикально: то
совсем впадал в нищету, то опять вдруг богател и подымался.
А впрочем, теперь, доведя мои записки именно до этого пункта, я решаюсь
рассказать и "мою идею". Опишу ее в словах, в первый раз с ее зарождения. Я
решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и тоже для ясности дальнейшего
изложения. Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель, начинаю путаться
в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкивало меня на
них. Этою "фигурою умолчания" я, от неуменья моего, впал опять в
вечером, часу уже в восьмом, в Семеновский полк. Совсем уже стемнело, и
погода переменилась; было сухо, но подымался скверный петербургский ветер,
язвительный и острый, мне в спину, и взвевал кругом пыль и песок. Сколько
угрюмых лиц простонародья, торопливо возвращавшегося в углы свои с работы и
промыслов! У всякого своя угрюмая забота на лице и ни одной-то, может быть,
общей, всесоединяющей мысли в этой толпе! Крафт прав: все врознь. Мне
встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в
такой час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба
остановилась было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела
руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте. Я подошел было, но он с
чего-то вдруг меня испугался и побежал дальше. Подходя к дому, я решил, что
я к Васину никогда не пойду. Когда я всходил на лестницу, мне ужасно
захотелось застать наших дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до
его прихода что-нибудь доброе матери или милой моей сестре, которой я в
целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова. Так и случилось, что
его не было дома...
IV.
А кстати: выводя в "Записках" это "новое лицо" на сцену (то есть я
говорю про Версилова), приведу вкратце его формулярный список, ничего,
впрочем, не означающий. Я это, чтобы было понятнее читателю и так как не
предвижу, куда бы мог приткнуть этот список в дальнейшем течении рассказа.
Он учился в университете, но поступил в гвардию, в кавалерийский полк.
Женился на Фанариотовой и вышел в отставку. Ездил за границу и, воротясь,
жил в Москве в светских удовольствиях. По смерти жены прибыл в деревню; тут
эпизод с моей матерью. Потом долго жил где-то на юге. В войну с Европой
поступил опять в военную службу, но в Крым не попал и все время в деле не
был. По окончании войны, выйдя в отставку, ездил за границу, и даже с моею
матерью, которую, впрочем, оставил в Кенигсберге. Бедная рассказывала иногда
с каким-то ужасом и качая головой, как она прожила тогда целые полгода,
одна-одинешенька, с маленькой дочерью, не зная языка, точно в лесу, а под
конец и без денег. Тогда приехала за нею Татьяна Павловна и отвезла ее
назад, куда-то в Нижегородскую губернию. Потом Версилов вступил в мировые
посредники первого призыва и, говорят, прекрасно исполнял свое дело; но
вскоре кинул его и в Петербурге стал заниматься ведением разных частных
гражданских исков. Андроников всегда высоко ставил его способности, очень
уважал его и говорил лишь, что не понимает его характера. Потом Версилов и
это бросил и опять уехал за границу, и уже на долгий срок, на несколько лет.
Затем начались особенно близкие связи с стариком князем Сокольским. Во все
это время денежные средства его изменялись раза два-три радикально: то
совсем впадал в нищету, то опять вдруг богател и подымался.
А впрочем, теперь, доведя мои записки именно до этого пункта, я решаюсь
рассказать и "мою идею". Опишу ее в словах, в первый раз с ее зарождения. Я
решаюсь, так сказать, открыть ее читателю, и тоже для ясности дальнейшего
изложения. Да и не только читатель, а и сам я, сочинитель, начинаю путаться
в трудности объяснять шаги мои, не объяснив, что вело и наталкивало меня на
них. Этою "фигурою умолчания" я, от неуменья моего, впал опять в