те
"красоты" романистов, которые сам осмеял выше. Входя в дверь моего
петербургского романа со всеми позорными моими в нем приключениями, я нахожу
это предисловие необходимым. Но не "красоты" соблазнили меня умолчать до сих
пор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже
прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту
"мысль". Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней
форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а
это уже новая трудность. Рассказывать иные вещи почти невозможно. Именно те
идеи, которые всех проще, всех яснее, - именно те-то и трудно понять. Если б
Колумб перед открытием Америки стал рассказывать свою идею другим, я
убежден, что его бы ужасно долго не поняли. Да и не понимали же. Говоря это,
я вовсе не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому будет
стыдно и больше ничего.
Глава пятая
I.
Моя идея - это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к
серьезности.
Я повторяю: моя идея - это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как
Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я
именно преследую цели - об этом будет после. Сперва лишь докажу, что
достижение моей цели обеспечено математически.
Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.
- Слышали, - скажут мне, - не новость. Всякий фатер в Германии
повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс
Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров
мильоны.
Я ответил бы:
- Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в
одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело "очень простое", то
забыл прибавить, что и самое трудное.
Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: "Надо любить
добродетель и убегать пороков". Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка
что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков,
попробуйте-ка, - а?
Так и тут.
Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут
повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между тем
Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем не ту мысль
повторяют.
Про упорство и непрерывность, без сомнения, слышали и они; но для
достижения моей цели нужны не фатерское упорство и не фатерская
непрерывность.
Уж одно слово, что он фатер, - я не об немцах одних говорю, - что у
него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и
у всех, - тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным
человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только
пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, - я уже тем самым разом
выхожу из общества.
Несколько лет назад я прочел в газетах, что на Волге, на одном из
пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший о милостыню, всем
там известный. У него, по смерти его, нашли зашитыми в его рубище до трех
тысяч кредитными билетами. На днях я опять читал про одного нищего, из
благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку. Его
арестовали и нашли при нем до пяти тысяч рублей. Отсюда прямо два вывода:
первый - упорство в накопле
"красоты" романистов, которые сам осмеял выше. Входя в дверь моего
петербургского романа со всеми позорными моими в нем приключениями, я нахожу
это предисловие необходимым. Но не "красоты" соблазнили меня умолчать до сих
пор, а и сущность дела, то есть трудность дела; даже теперь, когда уже
прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту
"мысль". Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней
форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а
это уже новая трудность. Рассказывать иные вещи почти невозможно. Именно те
идеи, которые всех проще, всех яснее, - именно те-то и трудно понять. Если б
Колумб перед открытием Америки стал рассказывать свою идею другим, я
убежден, что его бы ужасно долго не поняли. Да и не понимали же. Говоря это,
я вовсе не думаю равнять себя с Колумбом, и если кто выведет это, тому будет
стыдно и больше ничего.
Глава пятая
I.
Моя идея - это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к
серьезности.
Я повторяю: моя идея - это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как
Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я
именно преследую цели - об этом будет после. Сперва лишь докажу, что
достижение моей цели обеспечено математически.
Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.
- Слышали, - скажут мне, - не новость. Всякий фатер в Германии
повторяет это своим детям, а между тем ваш Ротшильд (то есть покойный Джемс
Ротшильд, парижский, я о нем говорю) был всего только один, а фатеров
мильоны.
Я ответил бы:
- Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в
одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело "очень простое", то
забыл прибавить, что и самое трудное.
Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: "Надо любить
добродетель и убегать пороков". Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка
что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков,
попробуйте-ка, - а?
Так и тут.
Вот почему бесчисленные ваши фатеры в течение бесчисленных веков могут
повторять эти удивительные два слова, составляющие весь секрет, а между тем
Ротшильд остается один. Значит: то, да не то, и фатеры совсем не ту мысль
повторяют.
Про упорство и непрерывность, без сомнения, слышали и они; но для
достижения моей цели нужны не фатерское упорство и не фатерская
непрерывность.
Уж одно слово, что он фатер, - я не об немцах одних говорю, - что у
него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и
у всех, - тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным
человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только
пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, - я уже тем самым разом
выхожу из общества.
Несколько лет назад я прочел в газетах, что на Волге, на одном из
пароходов, умер один нищий, ходивший в отрепье, просивший о милостыню, всем
там известный. У него, по смерти его, нашли зашитыми в его рубище до трех
тысяч кредитными билетами. На днях я опять читал про одного нищего, из
благородных, ходившего по трактирам и протягивавшего там руку. Его
арестовали и нашли при нем до пяти тысяч рублей. Отсюда прямо два вывода:
первый - упорство в накопле