той
двери, к которой был приставлен диван.
Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая
молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но
каким же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг,
неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или
которого от чего-то удерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и
взвизги продолжались еще дольше. Слышалась борьба, какие-то слова, частые,
быстрые: "Не хочу, не хочу, отдайте, сейчас отдайте!" - или что-то в этом
роде - не могу совершенно припомнить. Затем, как и давеча, кто-то
стремительно бросился к дверям и отворил их. Обе соседки выскочили в
коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. Стебельков, уже
давно вскочивший с дивана и с наслаждением прислушивавшийся, так и сиганул к
дверям и тотчас преоткровенно выскочил в коридор прямо к соседкам.
Разумеется, я тоже подбежал к дверям. Но его появление в коридоре было
ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за собою
дверь. Стебельков прыгнул было за ними, но приостановился, подняв палец,
улыбаясь и соображая; на этот раз в улыбке его я разглядел что-то
чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку, стоявшую опять у
своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с
нею минуты две и, конечно, получив сведения, он уже осанисто и решительно
воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся в
зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже не поглядев
на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у двери,
подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая
грозила ему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: "Ох шалун,
шалун!" Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы
сгорбившись от деликатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался
голос:
- Кто там?
- Не позволите ли войти по важнейшему делу? - громко и осанисто
произнес Стебельков.
Помедлили, но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, на четверть; но
Стебельков тотчас же крепко ухватился за ручку замка и уж не дал бы
затворить опять. Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все
порываясь в комнату; я не помню слов, но он говорил про Версилова, что может
сообщить, все разъяснить - "нет-с, вы меня спросите", "нет-с, вы ко мне
приходите" - в этом роде. Его очень скоро впустили. Я воротился к дивану и
стал было подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что часто
упоминали про Версилова. По интонации голоса я догадывался, что Стебельков
уже овладел разговором, говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись,
вроде как давеча со мной: "вы следите?", "теперь извольте вникнуть" и проч.
Впрочем, с женщинами он должен быть необыкновенно любезен. Уже раза два
раздался его громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с
его голосом, а иногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин,
вовсе не выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той,
которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то
обличая и жалуясь, ища суда и судьи. Но Стебельков не отставал, возвышал
речь все больше и больше и хохотал все чаще и чаще; эт
двери, к которой был приставлен диван.
Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая
молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но
каким же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг,
неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или
которого от чего-то удерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и
взвизги продолжались еще дольше. Слышалась борьба, какие-то слова, частые,
быстрые: "Не хочу, не хочу, отдайте, сейчас отдайте!" - или что-то в этом
роде - не могу совершенно припомнить. Затем, как и давеча, кто-то
стремительно бросился к дверям и отворил их. Обе соседки выскочили в
коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. Стебельков, уже
давно вскочивший с дивана и с наслаждением прислушивавшийся, так и сиганул к
дверям и тотчас преоткровенно выскочил в коридор прямо к соседкам.
Разумеется, я тоже подбежал к дверям. Но его появление в коридоре было
ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и с шумом захлопнули за собою
дверь. Стебельков прыгнул было за ними, но приостановился, подняв палец,
улыбаясь и соображая; на этот раз в улыбке его я разглядел что-то
чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку, стоявшую опять у
своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней через коридор; прошушукав с
нею минуты две и, конечно, получив сведения, он уже осанисто и решительно
воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мельком взглянулся в
зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже не поглядев
на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у двери,
подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая
грозила ему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: "Ох шалун,
шалун!" Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы
сгорбившись от деликатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался
голос:
- Кто там?
- Не позволите ли войти по важнейшему делу? - громко и осанисто
произнес Стебельков.
Помедлили, но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, на четверть; но
Стебельков тотчас же крепко ухватился за ручку замка и уж не дал бы
затворить опять. Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все
порываясь в комнату; я не помню слов, но он говорил про Версилова, что может
сообщить, все разъяснить - "нет-с, вы меня спросите", "нет-с, вы ко мне
приходите" - в этом роде. Его очень скоро впустили. Я воротился к дивану и
стал было подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что часто
упоминали про Версилова. По интонации голоса я догадывался, что Стебельков
уже овладел разговором, говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись,
вроде как давеча со мной: "вы следите?", "теперь извольте вникнуть" и проч.
Впрочем, с женщинами он должен быть необыкновенно любезен. Уже раза два
раздался его громкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с
его голосом, а иногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин,
вовсе не выражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той,
которая давеча визжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то
обличая и жалуясь, ища суда и судьи. Но Стебельков не отставал, возвышал
речь все больше и больше и хохотал все чаще и чаще; эт