Бог с вами совсем! живите, - думаю, - как хотите".
Только тринадцатого сентября, под самое воздвиженье честнаго и
животворящего креста, пошла я к Знаменью, ко всенощной. Отстояла
всенощную, выхожу и в самом притворе на паперти, гляжу - эта самая
Леканида Петровна. Жалкая такая, бурнусишко старенький, стоит на
коленочках в уголочке и плачет. Опять меня взяла на нее жалость.
"Здравствуй, - говорю, - Леканида Петровна!"
"Ах, душечка, - говорит, - моя, Домна Платоновна, такая-сякая
немазаная! Сам бог, - говорит, - мне вас послал", - а сама так вот ручьями
слез горьких и заливается.
"Ну, - я говорю, - бог, матушка, меня не посылал, потому что бог
ангелов бесплотных посылает, а я человек в свою меру грешный; но ты
все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под насесть сядем, расскажи мне
свое горе; может, чем-нибудь надумаемся и поможем".
Пошли.
"Что варвар твой, что ли, опять над тобой что сделал?" - спрашиваю ее.
"Никого, - говорит, - никакого варвара у меня нет".
"Да куда же это ты идешь?" - говорю, потому квартира ее была в
Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у нее нет:
мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал - да
и хорошо сделал, - а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен.
Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь и
дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я за нее, за
негодяйку, один раз в квартал не попала по своей простоте по дурацкой.
"Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту Дисленьшу, мой друг,
очень знаю - это первая мошенница".
"Что ж, - говорит, - делать! Голубочка Домна Платоновна, что же
делать?"
Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она
их коверкает.
"Зайдите, - говорит, - ко мне".
"Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я к тебе в
Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так один раз
чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной
поговорить, ты сама ко мне зайди".
Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что
бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
Я кивнул утвердительно головою.
- Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да вдруг
вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь. "Голубочка, - говорит, -
моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи.
Завтра подумаем".
"Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне. Домна Платоновна".
Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно
какой крепкий.
Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она,
гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и
папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая - точно вот
пух в атласе.
"Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
"Пойду, - говорит, - попробую".
Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне таки тут
что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай
пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
"Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку св
Только тринадцатого сентября, под самое воздвиженье честнаго и
животворящего креста, пошла я к Знаменью, ко всенощной. Отстояла
всенощную, выхожу и в самом притворе на паперти, гляжу - эта самая
Леканида Петровна. Жалкая такая, бурнусишко старенький, стоит на
коленочках в уголочке и плачет. Опять меня взяла на нее жалость.
"Здравствуй, - говорю, - Леканида Петровна!"
"Ах, душечка, - говорит, - моя, Домна Платоновна, такая-сякая
немазаная! Сам бог, - говорит, - мне вас послал", - а сама так вот ручьями
слез горьких и заливается.
"Ну, - я говорю, - бог, матушка, меня не посылал, потому что бог
ангелов бесплотных посылает, а я человек в свою меру грешный; но ты
все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под насесть сядем, расскажи мне
свое горе; может, чем-нибудь надумаемся и поможем".
Пошли.
"Что варвар твой, что ли, опять над тобой что сделал?" - спрашиваю ее.
"Никого, - говорит, - никакого варвара у меня нет".
"Да куда же это ты идешь?" - говорю, потому квартира ее была в
Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у нее нет:
мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал - да
и хорошо сделал, - а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен.
Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь и
дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я за нее, за
негодяйку, один раз в квартал не попала по своей простоте по дурацкой.
"Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту Дисленьшу, мой друг,
очень знаю - это первая мошенница".
"Что ж, - говорит, - делать! Голубочка Домна Платоновна, что же
делать?"
Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она
их коверкает.
"Зайдите, - говорит, - ко мне".
"Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я к тебе в
Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так один раз
чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной
поговорить, ты сама ко мне зайди".
Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что
бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
Я кивнул утвердительно головою.
- Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да вдруг
вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь. "Голубочка, - говорит, -
моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи.
Завтра подумаем".
"Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне. Домна Платоновна".
Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно
какой крепкий.
Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она,
гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и
папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая - точно вот
пух в атласе.
"Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
"Пойду, - говорит, - попробую".
Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне таки тут
что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы чай
пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
"Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку св