реха боитесь. Гляди, - говорю, -
бабочка, не кусать бы тебе локтя!"
Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо, в котором, уж бог
ее знает, все объяснила, должно быть, - ответа нет. Придет, плачет-плачет
- ответа нет.
"Поеду, - говорит, - сама; слугою у него буду".
Опять я подумала - и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая, пусть хоть
попервоначалу какое время и погневается, а как она на глазах будет, авось
опять дух, во тьме приходящий, спутает; может, и забудется. Ночная
кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
"Ступай, - говорю, - все ж муж, не полюбовник, все скорей смилуется".
"А где б, - говорит, - мне, Домна Платоновна, денег на дорогу достать?"
"А своих-то, - спрашиваю, - аль уж ничего нет?"
"Ни грошика, - говорит, - нет; я уж и Дисленьше должна".
"Ну, матушка, денег доставать здесь остро".
"Взгляните, - говорит, - на мои слезы".
"Что ж, - говорю, - дружок, слезы? - слезы слезами, и мне даже самой
очень тебя жаль, да только Москва слезам не верит, говорит пословица. Под
них денег не дадут".
Она плачет, я это тоже с нею сижу, да так промеж себя и разговариваем,
а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник... как его зовут-то?
- Да ну, бог там с ним, как его зовут!
- Уланский, или как их это называются-то они? - инженер?
- Да бог с ним, Домна Платоновна.
- Ласточкин он, кажется, будет по фамилии, или как не Ласточкин? Так
как-то птичья фамилия и не то с "люди", не то с "како" начинается...
- Ах, да оставьте вы его фамилию в покое.
- Я этак-то вот много кого: по местам сейчас тебе найду, а уж фамилию
не припомню. Ну, только входит этот полковник; начинает это со мною
шутить, да на ушко и спрашивает:
"Что, - говорит, - это за барышня такая?"
Она совсем барыня, ну, а он ее барышней назвал: очень она еще моложава
была на вид.
Я ему отвечаю, кто она такая.
"Из провинции?" - спрашивает.
"Это, - говорю, - вы угадали - из провинции".
А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в
таком чине - любил, чтоб женщина была хоть и на краткое время, но не
забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питерские, знаешь, чай, сам,
сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой девки на
голове волос больше, чем у них правил.
- Ну-с, Домна Платоновна?
"Ну, сделай, - говорит, - милость, Домна Панталоновна", - у них это, у
полковых, у всех все такая привычка: не скажет: Платоновна, а
_Панталоновна_. - "Ну-с, - говорит, - Домна Панталоновна, ничего, -
говорит, - для тебя не пожалею, только ограничь ты мне это дело в
порядке".
Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только бровями этак,
понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".
"Невозможно?" - говорит.
"Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороший, не объясняю, потому
это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя
попробую".
А он сейчас мне: "Нечего, - говорит, - тут, Панталониха, словами
разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей
передай".
- И вы их, - спрашиваю, - передали?
- А ты вот лучше не забегай, а если хочешь слушать, так слушай.
Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас с нею
никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей
такой сделать, ну только, зная э
бабочка, не кусать бы тебе локтя!"
Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо, в котором, уж бог
ее знает, все объяснила, должно быть, - ответа нет. Придет, плачет-плачет
- ответа нет.
"Поеду, - говорит, - сама; слугою у него буду".
Опять я подумала - и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая, пусть хоть
попервоначалу какое время и погневается, а как она на глазах будет, авось
опять дух, во тьме приходящий, спутает; может, и забудется. Ночная
кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
"Ступай, - говорю, - все ж муж, не полюбовник, все скорей смилуется".
"А где б, - говорит, - мне, Домна Платоновна, денег на дорогу достать?"
"А своих-то, - спрашиваю, - аль уж ничего нет?"
"Ни грошика, - говорит, - нет; я уж и Дисленьше должна".
"Ну, матушка, денег доставать здесь остро".
"Взгляните, - говорит, - на мои слезы".
"Что ж, - говорю, - дружок, слезы? - слезы слезами, и мне даже самой
очень тебя жаль, да только Москва слезам не верит, говорит пословица. Под
них денег не дадут".
Она плачет, я это тоже с нею сижу, да так промеж себя и разговариваем,
а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник... как его зовут-то?
- Да ну, бог там с ним, как его зовут!
- Уланский, или как их это называются-то они? - инженер?
- Да бог с ним, Домна Платоновна.
- Ласточкин он, кажется, будет по фамилии, или как не Ласточкин? Так
как-то птичья фамилия и не то с "люди", не то с "како" начинается...
- Ах, да оставьте вы его фамилию в покое.
- Я этак-то вот много кого: по местам сейчас тебе найду, а уж фамилию
не припомню. Ну, только входит этот полковник; начинает это со мною
шутить, да на ушко и спрашивает:
"Что, - говорит, - это за барышня такая?"
Она совсем барыня, ну, а он ее барышней назвал: очень она еще моложава
была на вид.
Я ему отвечаю, кто она такая.
"Из провинции?" - спрашивает.
"Это, - говорю, - вы угадали - из провинции".
А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в
таком чине - любил, чтоб женщина была хоть и на краткое время, но не
забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питерские, знаешь, чай, сам,
сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой девки на
голове волос больше, чем у них правил.
- Ну-с, Домна Платоновна?
"Ну, сделай, - говорит, - милость, Домна Панталоновна", - у них это, у
полковых, у всех все такая привычка: не скажет: Платоновна, а
_Панталоновна_. - "Ну-с, - говорит, - Домна Панталоновна, ничего, -
говорит, - для тебя не пожалею, только ограничь ты мне это дело в
порядке".
Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только бровями этак,
понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".
"Невозможно?" - говорит.
"Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороший, не объясняю, потому
это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя
попробую".
А он сейчас мне: "Нечего, - говорит, - тут, Панталониха, словами
разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей
передай".
- И вы их, - спрашиваю, - передали?
- А ты вот лучше не забегай, а если хочешь слушать, так слушай.
Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нас с нею
никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей
такой сделать, ну только, зная э