мол, ты их, сударыня, заработаешь? Вот был случай, упустила,
теперь сама думай; я уж ничего не придумаю. Что ж ты такое можешь
работать".
"Шить, - говорит, - могу; шляпы могу делать".
"Ну, душечка, - отвечаю ей, - ты лучше об этом меня спроси; я эти
петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю; с этой работой-то, окромя
уж того, что ее, этой работы, достать негде, да и те, которые ею и
давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, - говорю, - давно
голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали".
"Так как же, - говорит, - мне быть?" - и опять руки ломает.
"А так, - говорю, - и быть, что было бы не коробатиться; давно бы, -
говорю, - уж другой бы день к супругу выехала".
И-и-их, как она опять на эти мои слова вся как вспыхнет!
"Что это, - говорит, - вы, Домна Платоновна, говорите? Разве, -
говорит, - это можно, чтоб я на такие скверные дела пустилась?"
"Пускалась же, - говорю, - меня про то не спрашивалась".
Она еще больше запламенела.
"То, - говорит, - грех мой такой был, _увлечение_, а чтобы я, -
говорит, - раскаявшись да собираясь к мужу, еще на такие подлые средства
поехала - ни за что на свете!"
"Ну, ничего, - говорю, - я, матушка, твоих слов не понимаю. Никаких я
тут подлостей не вижу. Мое, - говорю, - рассуждение такое, что когда если
хочет себя женщина на настоящий путь поворотить, так должна она всем этим
пренебрегать".
"Я, - говорит, - этим предложением пренебрегаю".
Очень, слышь, большая барыня! Так там с своим с конопастым безо всякого
без путя сколько время валандалась, а тут для дела, для собственного
покоя, чтоб на честную жизнь себя повернуть - шагу одного не может,
видишь, ступить, минутая уж ей одна и та тяжела очень стала.
Смотрю опять на Домну Платоновну - ничего в ней нет такого, что лежит
печатью на специалистках по части образования жертв "общественного
недуга", а сидит передо мною баба самая простодушная и говорит свои
мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте и непроходимой
глупости госпожи Леканидки.
- "Здесь, - говорю, - продолжает Домна Платоновна, - столица; здесь
даром, матушка, никто ничего не даст и шагу-то для тебя не ступит, а не то
что деньги".
Этак поговорили - она и пошла. Пошла она, и недели с две, я думаю, ее
не было видно. На конец того дела является голубка вся опять в слезах и
опять с своими охами да вздохами.
"Вздыхай, - говорю, - ангел мой, не вздыхай, хоть грудь надсади, но как
я хорошо петербургские обстоятельства знаю, ничего тебе от твоих слез не
поможется".
"Боже мой! - сказывает, - у меня уж, кажется, как глаза от слез не
вылезут, голова как не треснет, грудь болит. Я уж, - говорит, - и в
общества сердобольные обращалась: пороги все обила - ничего не выходила".
"Что ж, сама ж, - говорю, - виновата. Ты бы меня расспросила, что эти
все общества значат. Туда, - говорю, - для того именно и ходят, чтоб
только последние башмаки дотаптывать".
"Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".
"Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало не удивляюсь, потому
горе только одного рака красит, но помочь тебе, - говорю, - ничем не
могу".
С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже, правду сказать,
уж и надоела.
"Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего от этого не
поможется;
теперь сама думай; я уж ничего не придумаю. Что ж ты такое можешь
работать".
"Шить, - говорит, - могу; шляпы могу делать".
"Ну, душечка, - отвечаю ей, - ты лучше об этом меня спроси; я эти
петербургские обстоятельства-то лучше тебя знаю; с этой работой-то, окромя
уж того, что ее, этой работы, достать негде, да и те, которые ею и
давно-то занимаются и настоящие-то шитвицы, так и те, - говорю, - давно
голые бы ходили, если б на одежонку себе грехом не доставали".
"Так как же, - говорит, - мне быть?" - и опять руки ломает.
"А так, - говорю, - и быть, что было бы не коробатиться; давно бы, -
говорю, - уж другой бы день к супругу выехала".
И-и-их, как она опять на эти мои слова вся как вспыхнет!
"Что это, - говорит, - вы, Домна Платоновна, говорите? Разве, -
говорит, - это можно, чтоб я на такие скверные дела пустилась?"
"Пускалась же, - говорю, - меня про то не спрашивалась".
Она еще больше запламенела.
"То, - говорит, - грех мой такой был, _увлечение_, а чтобы я, -
говорит, - раскаявшись да собираясь к мужу, еще на такие подлые средства
поехала - ни за что на свете!"
"Ну, ничего, - говорю, - я, матушка, твоих слов не понимаю. Никаких я
тут подлостей не вижу. Мое, - говорю, - рассуждение такое, что когда если
хочет себя женщина на настоящий путь поворотить, так должна она всем этим
пренебрегать".
"Я, - говорит, - этим предложением пренебрегаю".
Очень, слышь, большая барыня! Так там с своим с конопастым безо всякого
без путя сколько время валандалась, а тут для дела, для собственного
покоя, чтоб на честную жизнь себя повернуть - шагу одного не может,
видишь, ступить, минутая уж ей одна и та тяжела очень стала.
Смотрю опять на Домну Платоновну - ничего в ней нет такого, что лежит
печатью на специалистках по части образования жертв "общественного
недуга", а сидит передо мною баба самая простодушная и говорит свои
мерзости с невозмутимою уверенностью в своей доброте и непроходимой
глупости госпожи Леканидки.
- "Здесь, - говорю, - продолжает Домна Платоновна, - столица; здесь
даром, матушка, никто ничего не даст и шагу-то для тебя не ступит, а не то
что деньги".
Этак поговорили - она и пошла. Пошла она, и недели с две, я думаю, ее
не было видно. На конец того дела является голубка вся опять в слезах и
опять с своими охами да вздохами.
"Вздыхай, - говорю, - ангел мой, не вздыхай, хоть грудь надсади, но как
я хорошо петербургские обстоятельства знаю, ничего тебе от твоих слез не
поможется".
"Боже мой! - сказывает, - у меня уж, кажется, как глаза от слез не
вылезут, голова как не треснет, грудь болит. Я уж, - говорит, - и в
общества сердобольные обращалась: пороги все обила - ничего не выходила".
"Что ж, сама ж, - говорю, - виновата. Ты бы меня расспросила, что эти
все общества значат. Туда, - говорю, - для того именно и ходят, чтоб
только последние башмаки дотаптывать".
"Взгляните, - говорит, - сами, какая я? На что я стала похожа".
"Вижу, - отвечаю ей, - вижу, мой друг, и нимало не удивляюсь, потому
горе только одного рака красит, но помочь тебе, - говорю, - ничем не
могу".
С час тут-то она у меня сидела и все плакала, и даже, правду сказать,
уж и надоела.
"Нечего, - говорю ей на конец того, - плакать-то: ничего от этого не
поможется;