что действительно бедовое его положение: в контракте
не сказано, что, на случай продажи участка иному лицу, новый владелец не
может забивать Сафроновы ворота и калитку и посадить его таким манером без
выхода. Но кому же это и в голову могло прийти, кроме немца?
"Ах ты, волк тебя режь, как ты меня зарезал!" - воскликнул бедняк
Сафроныч и ну стучаться в забор к соседке.
"Матушка, - говорит ей Сафроныч, - позволь мне к твоему забору лесенку
приставить, чтобы через твой двор на улицу выскочить. Так и так, -
говорит, - вот что со мной злобный немец устроил: он меня забил, - в
роковую петлю уловил мои ноги, так что мне и за приказным слазить не
можно. Пока будет суд да дело, не дай мне с птенцами гладом-жаждой
пропасть. Позволь через забор лазить, пока начальство какую-нибудь от
этого разбойника защиту даст".
Мещанка-соседка сжалилась и открыла Василию Сафронычу пропуск.
"Ничего, - говорит, - батюшка, неужели я тебя этим стесню: ты добрый
человек, - приставь лесенку, мне от этого убытку не будет, и я с своей
стороны свою лесенку тебе примощу, и лазьте себе туда и сюда на здоровье
через мой забор, как через большую дорогу, доколе вас начальство с немцем
рассудит. Не позволит же оно ему этак озорничать, хотя он и немец".
"И я думаю, матушка, что не позволит".
"Но пока не позволит, ты только скорее к Жиге беги - он все дело
справит".
"И то к нему побегу".
"Беги, милый, беги; он уже что-нибудь скаверзит, либо что, либо что,
либо еще что. Ну, а пока я тебе, пожалуй, хоть одно звено в своем
заборчике разгорожу".
Сафроныч успокоился - щель ему открывалась.
Утвердили они одну лесенку с одной стороны, другую с другой, и началось
опять у Сафроновых хоть неловкое, а все-таки какое-нибудь с миром
сообщение. Пошла жена Сафроныча за водой, а он сам побежал к приказному
Жиге, который ему в давнее время контракт писал, - и, рыдая, говорит свою
обиду:
"Так и так, - говорит, - все ты меня против немца обнадеживал, а со
мною вот что теперь сделано, и все это по твоей вине, и за твой грех все
мы с птенцами должны, - говорит, - гладом избыть. Вот тебе и слава моя и
благополучие!"
А подьячий улыбается.
"Дурак ты, - говорит, - дурак, брат любезный, Василий Сафроныч, да и
трус: только твое неожиданное счастье к тебе подошло, а ты уже его и
пугаешься".
"Помилуй, - отвечал Сафроныч, - какое тут счастье, во всякий час всему
семейству через чужой забор лазить? Ни в жизнь я этого счастья не хотел!
Да у меня и дети не великоньки, того гляди, которого за чем пошлешь, а он
пузо занозит, или свалится, или ножку сломит; а порою у меня по
супружескому закону баба бывает в году грузная, ловко ли ей все это через
забор прыгать? Где нам в такой осаде, разве можно жить? А уже про заказы и
говорить нечего: не то что какой тяжелый большой паровик вытащить, а и
борону какую огородить - так и ту потом негде наружу выставить".
А подьячий опять свое твердит:
"Дурак ты, - говорит, - дурак, Василий Сафроныч".
"Да что ты зарядил одно: "дурак да дурак"? ты не стой на одной брани, а
утешенье дай".
"Какого же, - говорит, - тебе еще утешения, когда ты и так уже господом
взыскан паче своей стоимости?"
"Ничего я этих твоих слов не понимаю".
"А вот потому ты их и не понимаешь, что ты дурак - и такой дурак, что
моему значительному уму с твоею глупостию даже и тол
не сказано, что, на случай продажи участка иному лицу, новый владелец не
может забивать Сафроновы ворота и калитку и посадить его таким манером без
выхода. Но кому же это и в голову могло прийти, кроме немца?
"Ах ты, волк тебя режь, как ты меня зарезал!" - воскликнул бедняк
Сафроныч и ну стучаться в забор к соседке.
"Матушка, - говорит ей Сафроныч, - позволь мне к твоему забору лесенку
приставить, чтобы через твой двор на улицу выскочить. Так и так, -
говорит, - вот что со мной злобный немец устроил: он меня забил, - в
роковую петлю уловил мои ноги, так что мне и за приказным слазить не
можно. Пока будет суд да дело, не дай мне с птенцами гладом-жаждой
пропасть. Позволь через забор лазить, пока начальство какую-нибудь от
этого разбойника защиту даст".
Мещанка-соседка сжалилась и открыла Василию Сафронычу пропуск.
"Ничего, - говорит, - батюшка, неужели я тебя этим стесню: ты добрый
человек, - приставь лесенку, мне от этого убытку не будет, и я с своей
стороны свою лесенку тебе примощу, и лазьте себе туда и сюда на здоровье
через мой забор, как через большую дорогу, доколе вас начальство с немцем
рассудит. Не позволит же оно ему этак озорничать, хотя он и немец".
"И я думаю, матушка, что не позволит".
"Но пока не позволит, ты только скорее к Жиге беги - он все дело
справит".
"И то к нему побегу".
"Беги, милый, беги; он уже что-нибудь скаверзит, либо что, либо что,
либо еще что. Ну, а пока я тебе, пожалуй, хоть одно звено в своем
заборчике разгорожу".
Сафроныч успокоился - щель ему открывалась.
Утвердили они одну лесенку с одной стороны, другую с другой, и началось
опять у Сафроновых хоть неловкое, а все-таки какое-нибудь с миром
сообщение. Пошла жена Сафроныча за водой, а он сам побежал к приказному
Жиге, который ему в давнее время контракт писал, - и, рыдая, говорит свою
обиду:
"Так и так, - говорит, - все ты меня против немца обнадеживал, а со
мною вот что теперь сделано, и все это по твоей вине, и за твой грех все
мы с птенцами должны, - говорит, - гладом избыть. Вот тебе и слава моя и
благополучие!"
А подьячий улыбается.
"Дурак ты, - говорит, - дурак, брат любезный, Василий Сафроныч, да и
трус: только твое неожиданное счастье к тебе подошло, а ты уже его и
пугаешься".
"Помилуй, - отвечал Сафроныч, - какое тут счастье, во всякий час всему
семейству через чужой забор лазить? Ни в жизнь я этого счастья не хотел!
Да у меня и дети не великоньки, того гляди, которого за чем пошлешь, а он
пузо занозит, или свалится, или ножку сломит; а порою у меня по
супружескому закону баба бывает в году грузная, ловко ли ей все это через
забор прыгать? Где нам в такой осаде, разве можно жить? А уже про заказы и
говорить нечего: не то что какой тяжелый большой паровик вытащить, а и
борону какую огородить - так и ту потом негде наружу выставить".
А подьячий опять свое твердит:
"Дурак ты, - говорит, - дурак, Василий Сафроныч".
"Да что ты зарядил одно: "дурак да дурак"? ты не стой на одной брани, а
утешенье дай".
"Какого же, - говорит, - тебе еще утешения, когда ты и так уже господом
взыскан паче своей стоимости?"
"Ничего я этих твоих слов не понимаю".
"А вот потому ты их и не понимаешь, что ты дурак - и такой дурак, что
моему значительному уму с твоею глупостию даже и тол