нием Филарет. - Ишь
что выдумали.
- Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в
полном уме...
- Ну-у что там врач... много он знает о полном уме! Я лучше его знаю...
Женщина... слабая... немощный сосуд - скудельный: приказываю, чтобы ее
схоронили по обряду, да, приказываю.
И как он приказал - разумеется, так и было. Могло то же самое или
что-нибудь в этом роде случиться и сейчас: он все ведь был тот же сегодня,
как и тогда, и ныне он тоже мог что-нибудь такое "_лучше_" всех нас знать и
решить все так, чтобы милость и истина встретились и правда и суд
облобызались. Что же дивного, когда дело пошло не на то, чем мы руководимся,
а на то, что он усмотрит.
Скажет: "я лучше их знаю", - и конец!
И ни на минуту до сей поры не уверенный в возможности спасения
интролигатора, я вдруг стал верить, что неожиданное направление, данное делу
князем Васильчиковым, привело это дело как раз к такому судии, который
разрешит его самым наисовершеннейшим образом.
Я тогда не читал еще ни сочинений блаженного Августина, о которых
упоминаю в начале этого рассказа, {"De fide et operibus" и "De catechisandis
rudibus".} и не знал превосходного положения Лаврентия Стерна, {Известный
английский юморист, пастор суттонского прихода, Лаврентий Стерн,
прославившийся своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит:
"Напрасно думают быть христианами те, которые не постарались сделаться
добрыми людьми. Идти ко Христу, имея недобрые замыслы против человека, более
несоответственно, чем делать визит в халате", (Стерн, ч. 2, стр. 6 и 7).
(Прим. автора.)} но просто _по сердцу_ думал, что не может быть, чтобы
митрополит счел за благоприятное для церкви приобретение такого человека,
который, по меткому выражению Стерна, делает православию визит в своем
поганом халате! Что за прибыль в новых прозелитах, которые потом составляют
в христианстве тот вредный, но, к сожалению, постоянный кадр людей без веры,
без чести, без убеждений - людей, ради коих "имя божие хулится во языцех".
"Нет, - говорил я себе, - нет: митрополит решит это правильно и
прекрасно".
И я не ошибся, и теперь возвращаюсь к моему рассказу, с тем чтобы на
сей раз уже заключить его концом, венчающим дело.
Приглашаю теперь читателя возвратиться к тому моменту, когда жид и
чиновник поехали к митрополиту в лавру.
^TXVIII^U
Жид с утра в этот день не представлял того ужасающего отчаяния, с каким
он явился вчера вечером. Правда, что он и теперь завывал, метался и дергался
"на резинке", но сравнительно со вчерашним это было спокойнее. Это, может
быть, до известной степени объяснялось тем, что он утром сбегал на постоялый
двор, где содержались рекруты, и издали посмотрел на сынишку. Но когда
интролигатора посадили в сани, приступы отчаяния с ним опять возобновились,
и еще в сугубом ожесточении. Он, говорят, походил на сумасшедшего или на
упившегося до безумия; он схватывался, вскакивал, голосил, размахивал в
воздухе руками и несколько раз порывался скатиться кубарем с саней и
убежать. Куда и зачем? - это он едва ли понимал, но когда они проезжали под
одною из арок крепостных валов, ему это, наконец, удалось: он выпал в снег
и, вскочив, бросился к стене, заломил на нее вверх руки и завыл:
- Ой, Иешу! Иешу! що твий пип со мной зробыть?
Д
что выдумали.
- Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит, что она в
полном уме...
- Ну-у что там врач... много он знает о полном уме! Я лучше его знаю...
Женщина... слабая... немощный сосуд - скудельный: приказываю, чтобы ее
схоронили по обряду, да, приказываю.
И как он приказал - разумеется, так и было. Могло то же самое или
что-нибудь в этом роде случиться и сейчас: он все ведь был тот же сегодня,
как и тогда, и ныне он тоже мог что-нибудь такое "_лучше_" всех нас знать и
решить все так, чтобы милость и истина встретились и правда и суд
облобызались. Что же дивного, когда дело пошло не на то, чем мы руководимся,
а на то, что он усмотрит.
Скажет: "я лучше их знаю", - и конец!
И ни на минуту до сей поры не уверенный в возможности спасения
интролигатора, я вдруг стал верить, что неожиданное направление, данное делу
князем Васильчиковым, привело это дело как раз к такому судии, который
разрешит его самым наисовершеннейшим образом.
Я тогда не читал еще ни сочинений блаженного Августина, о которых
упоминаю в начале этого рассказа, {"De fide et operibus" и "De catechisandis
rudibus".} и не знал превосходного положения Лаврентия Стерна, {Известный
английский юморист, пастор суттонского прихода, Лаврентий Стерн,
прославившийся своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит:
"Напрасно думают быть христианами те, которые не постарались сделаться
добрыми людьми. Идти ко Христу, имея недобрые замыслы против человека, более
несоответственно, чем делать визит в халате", (Стерн, ч. 2, стр. 6 и 7).
(Прим. автора.)} но просто _по сердцу_ думал, что не может быть, чтобы
митрополит счел за благоприятное для церкви приобретение такого человека,
который, по меткому выражению Стерна, делает православию визит в своем
поганом халате! Что за прибыль в новых прозелитах, которые потом составляют
в христианстве тот вредный, но, к сожалению, постоянный кадр людей без веры,
без чести, без убеждений - людей, ради коих "имя божие хулится во языцех".
"Нет, - говорил я себе, - нет: митрополит решит это правильно и
прекрасно".
И я не ошибся, и теперь возвращаюсь к моему рассказу, с тем чтобы на
сей раз уже заключить его концом, венчающим дело.
Приглашаю теперь читателя возвратиться к тому моменту, когда жид и
чиновник поехали к митрополиту в лавру.
^TXVIII^U
Жид с утра в этот день не представлял того ужасающего отчаяния, с каким
он явился вчера вечером. Правда, что он и теперь завывал, метался и дергался
"на резинке", но сравнительно со вчерашним это было спокойнее. Это, может
быть, до известной степени объяснялось тем, что он утром сбегал на постоялый
двор, где содержались рекруты, и издали посмотрел на сынишку. Но когда
интролигатора посадили в сани, приступы отчаяния с ним опять возобновились,
и еще в сугубом ожесточении. Он, говорят, походил на сумасшедшего или на
упившегося до безумия; он схватывался, вскакивал, голосил, размахивал в
воздухе руками и несколько раз порывался скатиться кубарем с саней и
убежать. Куда и зачем? - это он едва ли понимал, но когда они проезжали под
одною из арок крепостных валов, ему это, наконец, удалось: он выпал в снег
и, вскочив, бросился к стене, заломил на нее вверх руки и завыл:
- Ой, Иешу! Иешу! що твий пип со мной зробыть?
Д