Рассказы и повести


страшно гоготал и шипел. Публики собиралось
множество. А на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед,
на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут сходились и
шли, стена на стену, во всю улицу. Бивались часто на отчаянность. Правило
такое только было, чтобы бить в подвздох, а не по лицу, и не класть в
рукавицы медных больших гривен. Но, однако, это правило не соблюдалось.
Часто случалось, что стащат домой человека на руках и отысповедовать не
успеют, как уж и преставился. А многие оставались, но чахли. Мне же от
маменьки позволение было только смотреть, но самому в стену чтобы не
становиться. Однако я грешен был и в этом покойной родительнице являлся
непослушен: сила моя и удаль нудили меня, и если, бывало, мещанская стена
дрогнет, а семинарская стена на нее очень наваливает и гнать станет,- то я,
бывало, не вытерплю и становлюсь. Сила у меня с ранних пор такая состояла,
что, бывало, чуть я в гонимую стену вскочу, крикну: "Господи благослови!
бей, ребята, духовенных!" да как почну против себя семинаристов подавать,
так все и посыпятся. Но славы себе я не искал и даже, бывало, всех об одном
только прошу: "Братцы! пожалуйста, сделайте милость, чтобы по имени меня не
называть",- потому что боялся, чтобы маменька не узнали.
Так я прожил до девятнадцати лет и был здоров столь ужасно, что со мною
стали обмороки и кровь носом ишла. Тогда маменька стали подумывать меня
женить, чтобы не начал на Секеренский завод ходить или не стал с
перекрещенками баловаться.

"ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

Начали к нам по этому случаю приходить в салопах свахи, и с Нижнихулиц,
и с Кромской, и с Карачевской, и разных матушке для меня невест предлагали.
От меня это все велось в секрете, так что все знали больше, чем я. Трепачи
наши под сараем, и те, бывало, говорят:
- Тебя, Михаиле Михайлыч, маменька женить собирается. Как же ты сам на
это, сколько согласен? Ты смотри - знай, что жена тебя после венца щекотать
будет, но ты не робей - ты ее сам как можно щекочи в бока, а то она тебя
защекочет.
Я, бывало, только краснею. Догадывался, разумеется, что что-то до меня
касается, но сам никогда не слыхал, про каких невест у маменьки с свахами
идут разговоры. Как придет одна сваха или другая - маменька с нею запрутся в
образной, сядут ко крестам, самовар спросят и все наедине говорят, а потом
сваха выйдет, погладит меня по голове и обнадеживает:
- Не тужи, молодчик Мишенька: вот уж скоро не будешь один скучать,
скоро мы тебя обрадуем.
А маменька даже, бывало, и за это сердятся и говорят:
- Ему это совсем не надо знать; что я над его головой решу, то с ним и
быть должно. Это как в Писании.
Я и не тужил; мне было все равно: жениться так жениться, а придет дело
до щекотки, тогда увидим еще, кто кого.
Тетушка же Катерина Леонтьевна шла против маменькиного желания и меня
против их научала.
- Не женись,- говорила,- Миша, на орловской - ни за что не женись. Ты
смотри: здешние, орловские, все как переверчены - не то они купчихи, не то
благородные. За офицеров выходят. А ты проси мать, чтобы она взяла тебе жену
из Ельца, откуда мы сами с ней родом Там в купечестве мужчины гуляки, но
невесты есть настоящие девицы: не щепотницы, а скромные - на офицеров не
смотрят, а в платочке молиться ходят и старым русским крестом крестятся. На
такой к