орят.
- Ну, попросите, - прошу, - старшУю.
Входит женщина с отцветшим лицом и отвисшими мешками щек у челюстей.
- Чем, - говорит, - батюшка, служить прикажете?
- Матушка, - восклицаю, - Домна Платоновна?
- Я, сударь, я.
- Как вы здесь?
- Бог так велел.
- Поберегите, - прошу, - моего больного.
- Как своего родного поберегу.
- Что ж ваша торговля?
- А вот моя торговля: землю продать, да небо купить. Решилась я, друг
мой, своей торговли. Зайди, - шепчет, - ко мне.
Я зашел. Каморочка сырая, ни мебели, ни шторки, только койка да столик
с самоваром и сундучок крашеный.
- Будем, - говорит, - чай пить.
- Нет, - отвечаю, - покорно вас благодарю, некогда.
- Ну так заходи когда другим разом. Я тебе рада, потому я разбита, друг
мой, в последняя разбита.
- Что же с вами такое случилось?
- Уста мои этого рассказать не могут, и сердцу моему очень больно, и,
сделай милость, ты меня не спрашивай.
- И отчего, - говорю, - вы это так вдруг осунулись?
- Осунулась! что ты, господь с тобой! ни капли я не осунулась.
Домна Платоновна торопливо выхватила из кармана крошечное складное
зеркальце, поглядела на свои блеклые щеки и заговорила:
- Ни крошечки я не осунулась, и то это теперь к вечеру, а с утра я еще
гораздо свежее бываю.
Смотрю я на Домну Платоновну и понять не могу, что в ней такое? а
только вижу, что что-то такое странное.
Показалось мне, что, кроме того, что все ее лицо поблекло и обвисло,
будто оно еще слегка подштукатурено и подкрашено, а тут еще эта тревога
при моем замечании, что она осунулась... Непонятная, думаю, притча!
Не прошло после этого месяца, как вдруг является ко мне какой-то солдат
из больницы и неотступно требует меня сейчас к Домне Платоновне.
Взял извозчика и приезжаю. На самых воротах встречает меня сама Домна
Платоновна и прямо кидается мне на грудь с плачем и рыданием.
- Съезди, - говорит, - ты, миленький, сделай милость, в часть.
- Зачем, Домна Платоновна?
- Узнай ты там насчет одного человека, похлопочи за него. Я, бог даст,
со временем сама тебе услужу.
- Да вы, - говорю, - не плачьте только и не дрожите.
- Не могу, - отвечает, - не дрожать, потому что это нутреннее, изнутри
колотит. А этой услуги я тебе в жизнь не забуду, потому что все меня
теперь оставили.
- Хорошо - но за кого же просить-то и о чем просить?
Старуха замялась, и блеклые щеки ее задергались.
- Фортопьянщицкий ученик там арестован вчера, Валерочка, Валерьян
Иванов, так за него узнай и попроси.
Поехал я в часть. Сказали мне там, что действительно есть арестованный
молодой человек Валерьян Иванов, что был он учеником у фортепьянного
мастера, обокрал своего хозяина, взят с поличным и, по всем вероятностям,
пойдет по тяжелой дороге Владимирской.
- Сколько же ему лет? - расспрашиваю.
- Лет, - говорят, - как раз двадцать один год минул.
"Что, - думаю, - за чудеса такие и что такое он, этот Валерка, моей
Домне Платоновне?"
Приезжаю в больницу и застаю Домну Платоновну в ее каморке: сидит,
сложивши руки, на краю кровати, и совсем помертвелая.
- Знаю, - говорит, - все, сделай милость, больше не сказывай. Я фершала
посылала узнать и все знаю. Огненным прощением пресекается перед смертью
душа моя.
Вижу, моя воительница совсем сбрендила: распалась и угасла в час один.
- Боже мой! - говорит, глядя на бедный больничный образо
- Ну, попросите, - прошу, - старшУю.
Входит женщина с отцветшим лицом и отвисшими мешками щек у челюстей.
- Чем, - говорит, - батюшка, служить прикажете?
- Матушка, - восклицаю, - Домна Платоновна?
- Я, сударь, я.
- Как вы здесь?
- Бог так велел.
- Поберегите, - прошу, - моего больного.
- Как своего родного поберегу.
- Что ж ваша торговля?
- А вот моя торговля: землю продать, да небо купить. Решилась я, друг
мой, своей торговли. Зайди, - шепчет, - ко мне.
Я зашел. Каморочка сырая, ни мебели, ни шторки, только койка да столик
с самоваром и сундучок крашеный.
- Будем, - говорит, - чай пить.
- Нет, - отвечаю, - покорно вас благодарю, некогда.
- Ну так заходи когда другим разом. Я тебе рада, потому я разбита, друг
мой, в последняя разбита.
- Что же с вами такое случилось?
- Уста мои этого рассказать не могут, и сердцу моему очень больно, и,
сделай милость, ты меня не спрашивай.
- И отчего, - говорю, - вы это так вдруг осунулись?
- Осунулась! что ты, господь с тобой! ни капли я не осунулась.
Домна Платоновна торопливо выхватила из кармана крошечное складное
зеркальце, поглядела на свои блеклые щеки и заговорила:
- Ни крошечки я не осунулась, и то это теперь к вечеру, а с утра я еще
гораздо свежее бываю.
Смотрю я на Домну Платоновну и понять не могу, что в ней такое? а
только вижу, что что-то такое странное.
Показалось мне, что, кроме того, что все ее лицо поблекло и обвисло,
будто оно еще слегка подштукатурено и подкрашено, а тут еще эта тревога
при моем замечании, что она осунулась... Непонятная, думаю, притча!
Не прошло после этого месяца, как вдруг является ко мне какой-то солдат
из больницы и неотступно требует меня сейчас к Домне Платоновне.
Взял извозчика и приезжаю. На самых воротах встречает меня сама Домна
Платоновна и прямо кидается мне на грудь с плачем и рыданием.
- Съезди, - говорит, - ты, миленький, сделай милость, в часть.
- Зачем, Домна Платоновна?
- Узнай ты там насчет одного человека, похлопочи за него. Я, бог даст,
со временем сама тебе услужу.
- Да вы, - говорю, - не плачьте только и не дрожите.
- Не могу, - отвечает, - не дрожать, потому что это нутреннее, изнутри
колотит. А этой услуги я тебе в жизнь не забуду, потому что все меня
теперь оставили.
- Хорошо - но за кого же просить-то и о чем просить?
Старуха замялась, и блеклые щеки ее задергались.
- Фортопьянщицкий ученик там арестован вчера, Валерочка, Валерьян
Иванов, так за него узнай и попроси.
Поехал я в часть. Сказали мне там, что действительно есть арестованный
молодой человек Валерьян Иванов, что был он учеником у фортепьянного
мастера, обокрал своего хозяина, взят с поличным и, по всем вероятностям,
пойдет по тяжелой дороге Владимирской.
- Сколько же ему лет? - расспрашиваю.
- Лет, - говорят, - как раз двадцать один год минул.
"Что, - думаю, - за чудеса такие и что такое он, этот Валерка, моей
Домне Платоновне?"
Приезжаю в больницу и застаю Домну Платоновну в ее каморке: сидит,
сложивши руки, на краю кровати, и совсем помертвелая.
- Знаю, - говорит, - все, сделай милость, больше не сказывай. Я фершала
посылала узнать и все знаю. Огненным прощением пресекается перед смертью
душа моя.
Вижу, моя воительница совсем сбрендила: распалась и угасла в час один.
- Боже мой! - говорит, глядя на бедный больничный образо