ство, постились и молились и производили одинаково, что за большие
деньги, что за малые, как того честь возвышенного дела требует. А эти
каждый одному пишет рефтью, а другому нефтью (*59), на краткое время, а не
в долготу дней; грунта кладут меловые, слабые, а не лебастровые, и плавь
леностно сразу наводят, не как встарь наводили до четырех и даже до пяти
плавей жидкой, как вода, краскою, отчего получалась та дивная нежность,
ныне недостижимая. И помимо неаккуратности в художестве, все они сами
расслабевши, все друг пред другом величаются, а другого чтоб унизить ни во
что вменяют; или еще того хуже, шайками совокупясь, сообща хитрейшие
обманы делают, собираются по трактирам и тут вило пьют и свое художество
хвалят с кичливою надменностию, а другого рукомесло богохульно называют
"адописным", а вокруг их всегда, как воробьи за совами, старьевщики, что
разную иконописную старину из рук в руки перепущают, меняют, подменивают,
подделывают доски, в трубах коптят, утлизну в них делают и червоточину; из
меди разные створы по старому чеканному образцу отливают; амаль в
ветхозаветном роде наводят; купели из тазов куют и на них старинные
щипаные орлы, какие за Грозного времена были, выставляют и продают
неопытным верителям за настоящую грозновскую купель, хотя тех купелей не
счесть сколько по Руси ходит, и все это обман и ложь бессовестные. Словом
сказать, все эти люди как черные цыгане лошадьми друг друга обманывают,
так и они святынею, и все это при таком с оною обращении, что становится
за них стыдно и видишь во всем этом один грех да соблазн и вере поношение.
Кто привычку к сему бесстыдству усвоил, тому еще ничего, и из московских
охотников многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де
тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел,
или каким подлым манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все это им
заростно, и друг пред другом один против другого лучше нарохтятся (*60),
как божьим благословением неопытных верителей морочить, но нам с Левой,
как мы были простые деревенские богочтители, все это в той степени
непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.
"Неужто же, - думаем, - такова она к этому времени стала, наша
злосчастная старая вера?" Но и я это думаю, и он, вижу, то же самое в
скорбном сердце содержит, а друг другу того не открываем, а только замечаю
я, что мой отрок все ищет уединенного места.
Вот я раз гляжу на него, а сам думаю: "Как бы он в смущении чего
недолжного не надумал?" - да и говорю:
"Что ты, Левонтий, будто чем закручинился?"
А он отвечает:
"Нет, - говорит, - дядя, ничего: это я так".
"Пойдем же, мол, на Боженинову улицу в Эриванский трактир изографов
подговаривать. Ноне туда два обещали прийти и древних икон принести. Я уже
одну выменял, хочу ноне еще одну достать".
А Левонтий отвечает:
"Нет, сходи ты, дядюшка, один, а я не пойду".
"Отчего же, - говорю, - ты не пойдешь?"
"А так, - отвечает, - мне ноне что-то не по себе".
Ну, я его раз не нужу и два не нужу, а на третий опять зову:
"Пойдем, Левонтьюшка, пойдем, молодчик".
А он умильно кланяется и просит:
"Нету, дядюшка, голубчик белый: поволь мне дома остаться".
"Да что же, мол, Лева, пошел ты мне в содеятели, а все дома да дома
сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь".
А он:
деньги, что за малые, как того честь возвышенного дела требует. А эти
каждый одному пишет рефтью, а другому нефтью (*59), на краткое время, а не
в долготу дней; грунта кладут меловые, слабые, а не лебастровые, и плавь
леностно сразу наводят, не как встарь наводили до четырех и даже до пяти
плавей жидкой, как вода, краскою, отчего получалась та дивная нежность,
ныне недостижимая. И помимо неаккуратности в художестве, все они сами
расслабевши, все друг пред другом величаются, а другого чтоб унизить ни во
что вменяют; или еще того хуже, шайками совокупясь, сообща хитрейшие
обманы делают, собираются по трактирам и тут вило пьют и свое художество
хвалят с кичливою надменностию, а другого рукомесло богохульно называют
"адописным", а вокруг их всегда, как воробьи за совами, старьевщики, что
разную иконописную старину из рук в руки перепущают, меняют, подменивают,
подделывают доски, в трубах коптят, утлизну в них делают и червоточину; из
меди разные створы по старому чеканному образцу отливают; амаль в
ветхозаветном роде наводят; купели из тазов куют и на них старинные
щипаные орлы, какие за Грозного времена были, выставляют и продают
неопытным верителям за настоящую грозновскую купель, хотя тех купелей не
счесть сколько по Руси ходит, и все это обман и ложь бессовестные. Словом
сказать, все эти люди как черные цыгане лошадьми друг друга обманывают,
так и они святынею, и все это при таком с оною обращении, что становится
за них стыдно и видишь во всем этом один грех да соблазн и вере поношение.
Кто привычку к сему бесстыдству усвоил, тому еще ничего, и из московских
охотников многие этою нечестною меною даже интересуются и хвалятся: что-де
тот-то того-то так вот Деисусом надул, а этот этого вон как Николою огрел,
или каким подлым манером поддельную Владычицу еще подсунул: и все это им
заростно, и друг пред другом один против другого лучше нарохтятся (*60),
как божьим благословением неопытных верителей морочить, но нам с Левой,
как мы были простые деревенские богочтители, все это в той степени
непереносно показалось, что мы оба даже заскучали и напал на нас страх.
"Неужто же, - думаем, - такова она к этому времени стала, наша
злосчастная старая вера?" Но и я это думаю, и он, вижу, то же самое в
скорбном сердце содержит, а друг другу того не открываем, а только замечаю
я, что мой отрок все ищет уединенного места.
Вот я раз гляжу на него, а сам думаю: "Как бы он в смущении чего
недолжного не надумал?" - да и говорю:
"Что ты, Левонтий, будто чем закручинился?"
А он отвечает:
"Нет, - говорит, - дядя, ничего: это я так".
"Пойдем же, мол, на Боженинову улицу в Эриванский трактир изографов
подговаривать. Ноне туда два обещали прийти и древних икон принести. Я уже
одну выменял, хочу ноне еще одну достать".
А Левонтий отвечает:
"Нет, сходи ты, дядюшка, один, а я не пойду".
"Отчего же, - говорю, - ты не пойдешь?"
"А так, - отвечает, - мне ноне что-то не по себе".
Ну, я его раз не нужу и два не нужу, а на третий опять зову:
"Пойдем, Левонтьюшка, пойдем, молодчик".
А он умильно кланяется и просит:
"Нету, дядюшка, голубчик белый: поволь мне дома остаться".
"Да что же, мол, Лева, пошел ты мне в содеятели, а все дома да дома
сидишь. Этак не велика мне, голубчик, от тебя помощь".
А он: