овские или
вологодские, сибирские либо строгановские, а даже в одной и той же школе
известных старых мастеров русских рукомесло одно от другого без ошибки
отличают".
"Может ли, - говорит, - это быть?"
"Все равно, - отвечаю, - как вы одного человека от другого письменный
почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто
изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий".
"По каким приметам?"
"А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода рисунка, так и в
плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке".
Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал про ушаковское писание
(*45), и про рублевское, и про древнейшего русского художника Парамшина
(*46), коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в
благословение детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы
блюсти паче зеницы ока.
Англичанин сейчас выхватил свою записную книжку и спрашивает:
повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я отвечаю:
"Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не осталось".
"Где же они делись?"
"А не знаю, - говорю, - на чубуки ли повертели или немцам на табак
променяли".
"Это, - говорит, - быть не может".
"Напротив, - отвечаю, - вполне статочно и примеры тому есть: в Риме у
папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да
Никита, в тринадцатом веке писали (*47). Многоличная миниатюра сия, мол,
столь удивительна, что даже, говорят, величайшие иностранные художники,
глядя на нее, в восторг приходили от чудного дела".
"А как она в Рим попала?"
"Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал".
Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у них будто в
Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама явствует, кто
от какого родословия происходит.
"Ну, а у нас, - говорю, - верно, другое образование, и с предковскими
преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленное, как будто и
весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела".
"А если таковая, - говорит, - ваша образованная невежественность, так
отчего же в которых любовь к родному сохранилась, не позаботитесь
поддержать своего природного художества?"
"Некем, - отвечаю, - нам его, милостивый государь, поддерживать, потому
что в новых школах художества повсеместное растление чувства развито и
суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен, а все с земного
вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с того,
что архистратига (*48) Михаила с князя Потемкина Таврического (*49) стали
изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут.
Чего же еще от таких людей ожидать? Их необрезанные сердца, может быть,
еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка, и
лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и
жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они
ни были искусны, за студодейное (*50) невежество почитаем и отвращаемся от
него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет чистоту
разума, яко водомет поврежденный погубляет воду".
Я сим кончил и замолчал, а англичанин говорит:
"Продолжай: мне нравится, как ты рассуждаешь".
Я отвечаю:
"Я уже все кончил", - а он говорит:
"Нет, ты расскажи мне еще, что вы по своему понятию за вдохновенн
вологодские, сибирские либо строгановские, а даже в одной и той же школе
известных старых мастеров русских рукомесло одно от другого без ошибки
отличают".
"Может ли, - говорит, - это быть?"
"Все равно, - отвечаю, - как вы одного человека от другого письменный
почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто
изображал: Кузьма, Андрей или Прокофий".
"По каким приметам?"
"А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода рисунка, так и в
плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке".
Он все слушает; а я ему рассказываю, что знал про ушаковское писание
(*45), и про рублевское, и про древнейшего русского художника Парамшина
(*46), коего рукомесла иконы наши благочестивые цари и князья в
благословение детям дарствовали и в духовных своих наказывали им те иконы
блюсти паче зеницы ока.
Англичанин сейчас выхватил свою записную книжку и спрашивает:
повторить, как художника имя и где его работы можно видеть? А я отвечаю:
"Напрасно, сударь, станете отыскивать: нигде их памяти не осталось".
"Где же они делись?"
"А не знаю, - говорю, - на чубуки ли повертели или немцам на табак
променяли".
"Это, - говорит, - быть не может".
"Напротив, - отвечаю, - вполне статочно и примеры тому есть: в Риме у
папы в Ватикане створы стоят, что наши русские изографы, Андрей, Сергей да
Никита, в тринадцатом веке писали (*47). Многоличная миниатюра сия, мол,
столь удивительна, что даже, говорят, величайшие иностранные художники,
глядя на нее, в восторг приходили от чудного дела".
"А как она в Рим попала?"
"Петр Первый иностранному монаху подарил, а тот продал".
Англичанин улыбнулся и задумался и потом тихо молвит, что у них будто в
Англии всякая картинка из рода в род сохраняется и тем сама явствует, кто
от какого родословия происходит.
"Ну, а у нас, - говорю, - верно, другое образование, и с предковскими
преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленное, как будто и
весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела".
"А если таковая, - говорит, - ваша образованная невежественность, так
отчего же в которых любовь к родному сохранилась, не позаботитесь
поддержать своего природного художества?"
"Некем, - отвечаю, - нам его, милостивый государь, поддерживать, потому
что в новых школах художества повсеместное растление чувства развито и
суете ум повинуется. Высокого вдохновения тип утрачен, а все с земного
вземлется и земною страстию дышит. Наши новейшие художники начали с того,
что архистратига (*48) Михаила с князя Потемкина Таврического (*49) стали
изображать, а теперь уже того достигают, что Христа Спаса жидовином пишут.
Чего же еще от таких людей ожидать? Их необрезанные сердца, может быть,
еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка, и
лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и
жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они
ни были искусны, за студодейное (*50) невежество почитаем и отвращаемся от
него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет чистоту
разума, яко водомет поврежденный погубляет воду".
Я сим кончил и замолчал, а англичанин говорит:
"Продолжай: мне нравится, как ты рассуждаешь".
Я отвечаю:
"Я уже все кончил", - а он говорит:
"Нет, ты расскажи мне еще, что вы по своему понятию за вдохновенн