мо
рассказывать о горести, которая овладела нами, когда мы узнали, что
пробуравленные чиновниками иконы наши, как они были скибами на болты
нанизаны, так их в консисторию в подвал и свалили, это уже дело пропащее и
как в гроб погребенное, о них и думать было нечего. Приятно, однако, было
то, что говорили, будто сам архиерей такой дикости сообразования не
одобрил, а, напротив, сказал: "К чему это?" - и даже за старое художество
заступился и сказал: "Это древнее, это надо беречь!" Но вот что худо было,
что не прошла беда от непочтения, как новая, еще большая, от сего
почитателя возросла: сам этот архиерей, надо полагать, с нехудым, а именно
с добрым вниманием взял нашего запечатленного ангела и долго его
рассматривал, а потом отвел в сторону взгляд и говорит: "Смятенный вид!
Как ужасно его изнеявствили! Не кладите, - говорит, - сей иконы в подвал,
а поставьте ее у меня в алтаре на окне за жертвенником". Так слуги
архиереевы по его приказанию и исполнили, и я должен вам сказать, что
такое внимание со стороны церковного иерарха нам было, с одной стороны,
очень приятно, но с другой - мы видели, что всякое намерение наше выкрасть
своего ангела стало невозможно. Оставалось другое средство: подкупить слуг
архиереевых и с их помощию подменить икону иным в соответствие сей хитро
написанным подобием. В этом тоже наши староверы не раз успевали, но для
сего прежде всего нужен искусный и опытной руки изограф, который бы мог
сделать на подмен икону в точности, а такового изографа мы в тех местах не
предвидели. И напала на нас на всех с этих пор сугубая тоска, и пошла она
по нас, как водный труд (*40) по закожью: в горнице, где одни славословия
слышались, стали раздаваться одни вопления, и в недолгом же времени все мы
развоплились даже до немощи и земли под собой от полных слезами очей не
видим, а чрез то или не через это, только пошла у нас болезнь глаз, и
стала она весь народ перебирать. Просто чего никогда не было, то теперь
сделалось: нет меры что больных! Во всем рабочем народе пошел толк, что
все это неспроста, а за староверского ангела. "Его, - бают, -
запечатлением ослепили, а теперь все мы слепнем", - и таким толкованием не
мы одни, а все и церковные люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане
ни привозили докторов, никто к ним не идет и лекарства не берет, а вопят
одно:
"Принесите нам сюда запечатленного ангела, мы ему молебствовать хотим,
и один он нас исцелит".
Англичанин Яков Яковлевич, в это дело вникнув, сам поехал к архиерею и
говорит:
"Так и так, ваше преосвященство, вера дело великое, и кто как верит,
тому так по вере дается: отпустите к нам на тот берег запечатленного
ангела".
Но владыко сего не послушал и сказал:
"Сему не должно потворствовать".
Тогда нам это слово казалось быть жестокое, и мы архипастыря много
суесловно осуждали, но впоследствии открылось нам, что все это велося не
жестокостью, а божиим смотрением.
Между тем знамения как бы не прекращались, и перст наказующий взыскал
на том берегу самого главного всему этому делу виновника, самого Пимена,
который после этой напасти от нас сбежал и вцерковился. Встречаю я его там
один раз в городе, он мне и кланяется, ну и я ему поклонился. А он и
говорит:
"Согрешил я, брат Марк, придя с вами в разнобытие потере".
А я отвечаю:
"Кому в какой вере быть - это дело божие, а ч
рассказывать о горести, которая овладела нами, когда мы узнали, что
пробуравленные чиновниками иконы наши, как они были скибами на болты
нанизаны, так их в консисторию в подвал и свалили, это уже дело пропащее и
как в гроб погребенное, о них и думать было нечего. Приятно, однако, было
то, что говорили, будто сам архиерей такой дикости сообразования не
одобрил, а, напротив, сказал: "К чему это?" - и даже за старое художество
заступился и сказал: "Это древнее, это надо беречь!" Но вот что худо было,
что не прошла беда от непочтения, как новая, еще большая, от сего
почитателя возросла: сам этот архиерей, надо полагать, с нехудым, а именно
с добрым вниманием взял нашего запечатленного ангела и долго его
рассматривал, а потом отвел в сторону взгляд и говорит: "Смятенный вид!
Как ужасно его изнеявствили! Не кладите, - говорит, - сей иконы в подвал,
а поставьте ее у меня в алтаре на окне за жертвенником". Так слуги
архиереевы по его приказанию и исполнили, и я должен вам сказать, что
такое внимание со стороны церковного иерарха нам было, с одной стороны,
очень приятно, но с другой - мы видели, что всякое намерение наше выкрасть
своего ангела стало невозможно. Оставалось другое средство: подкупить слуг
архиереевых и с их помощию подменить икону иным в соответствие сей хитро
написанным подобием. В этом тоже наши староверы не раз успевали, но для
сего прежде всего нужен искусный и опытной руки изограф, который бы мог
сделать на подмен икону в точности, а такового изографа мы в тех местах не
предвидели. И напала на нас на всех с этих пор сугубая тоска, и пошла она
по нас, как водный труд (*40) по закожью: в горнице, где одни славословия
слышались, стали раздаваться одни вопления, и в недолгом же времени все мы
развоплились даже до немощи и земли под собой от полных слезами очей не
видим, а чрез то или не через это, только пошла у нас болезнь глаз, и
стала она весь народ перебирать. Просто чего никогда не было, то теперь
сделалось: нет меры что больных! Во всем рабочем народе пошел толк, что
все это неспроста, а за староверского ангела. "Его, - бают, -
запечатлением ослепили, а теперь все мы слепнем", - и таким толкованием не
мы одни, а все и церковные люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане
ни привозили докторов, никто к ним не идет и лекарства не берет, а вопят
одно:
"Принесите нам сюда запечатленного ангела, мы ему молебствовать хотим,
и один он нас исцелит".
Англичанин Яков Яковлевич, в это дело вникнув, сам поехал к архиерею и
говорит:
"Так и так, ваше преосвященство, вера дело великое, и кто как верит,
тому так по вере дается: отпустите к нам на тот берег запечатленного
ангела".
Но владыко сего не послушал и сказал:
"Сему не должно потворствовать".
Тогда нам это слово казалось быть жестокое, и мы архипастыря много
суесловно осуждали, но впоследствии открылось нам, что все это велося не
жестокостью, а божиим смотрением.
Между тем знамения как бы не прекращались, и перст наказующий взыскал
на том берегу самого главного всему этому делу виновника, самого Пимена,
который после этой напасти от нас сбежал и вцерковился. Встречаю я его там
один раз в городе, он мне и кланяется, ну и я ему поклонился. А он и
говорит:
"Согрешил я, брат Марк, придя с вами в разнобытие потере".
А я отвечаю:
"Кому в какой вере быть - это дело божие, а ч