му, что сам я не тот стал: витал в душе
моей анахорит Памва, и уста шептали слова пророка Исаии, что "дух божий в
ноздрех человека сего".
12
- Обратное подорожие мы с изографом Севастьяном отбыли скоро и, прибыв
к себе на постройку ночью, застали здесь все благополучно. Повидавшись с
своими, мы сейчас же появились и англичанину Якову Яковлевичу. Тот,
любопытный этакой, сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на
руки его смотрел да плещми пожимал, потому что руки у Севастьяна были
большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган
черен. Яков Яковлевич и говорит:
"Удивляюсь я, братец, как ты такими ручищами можешь рисовать?"
А Севастьян отвечает:
"Отчего же? Чем мои руки несоответственны?"
"Да тебе, - говорит, - что-нибудь мелкое ими не вывесть".
Тот спрашивает:
"Почему?"
"А потому что гибкость состава перстов не позволит".
А Севастьян говорит:
"Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не
позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются".
Англичанин улыбается.
"Значит, ты, - говорит, - нам запечатленного ангела подведешь?"
"Отчего же, - отвечает, - я не из тех мастеров, которые дела боятся, а
меня самого дело боится; так подведу, что и не отличите от настоящей".
"Хорошо, - молвил Яков Яковлевич, - мы немедля же станем стараться
настоящую икону достать, а ты тем часом, чтоб уверить меня, докажи мне
свое искусство: напиши ты моей жене икону в древнерусском роде, и такую,
чтоб ей нравилась".
"Какое же во имя?"
"А уж этого я, - говорит, - не знаю; что знаешь, то и напиши, это ей
все равно, только чтобы нравилась".
Севастьян подумал и вопрошает:
"А о чем ваша супруга более богу молится?"
"Не знаю, - говорит, - друг мой; не знаю о чем, но, я думаю, вернее
всего, о детях, чтоб из детей честные люди вышли".
Севастьян опять подумал и отвечает:
"Хорошо-с, я и под этот вкус потрафлю".
"Как же ты потрафишь?"
"Так изображу, что будет созерцательно и усугублению молитвенного духа
супруги вашей благоприятно".
Англичанин велел ему дать все удобства у себя на вышке, но только
Севастьян не стал там работать, а сел у окошечка на чердачке над Луки
Кирилова горенкой и начал свою акцию.
И что же он, государи мои, сделал, чего мы и вообразить не могли. Как
шло дело о детях, то мы думали, что он изобразит Романа-чудотворца, коему
молятся от неплодия, или избиение младенцев (*68) в Иерусалиме, что всегда
матерям, потерявшим чад, бывает приятно, ибо там Рахиль с ними плачет о
детях и не хочет утешиться; но сей мудрый изограф, сообразив, что у
англичанки дети есть и она льет молитву не о даровании их, а об оправдании
их нравственности, взял и совсем иное написал, к целям ее еще более
соответственное. Избрал он для сего старенькую самую небольшую досточку
пядницу (*69), то есть в одну ручную пядь величины, и начал на ней
таланствовать. Прежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил (*70)
крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок,
как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом
месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду
них на олифе золотом каймы положил, и стал писать: в первом месте написал
рождество Иоанна Предтечи (*71), восемь фигур и новорожденное дитя, и
палаты; во в
моей анахорит Памва, и уста шептали слова пророка Исаии, что "дух божий в
ноздрех человека сего".
12
- Обратное подорожие мы с изографом Севастьяном отбыли скоро и, прибыв
к себе на постройку ночью, застали здесь все благополучно. Повидавшись с
своими, мы сейчас же появились и англичанину Якову Яковлевичу. Тот,
любопытный этакой, сейчас же поинтересовался изографа видеть и все ему на
руки его смотрел да плещми пожимал, потому что руки у Севастьяна были
большущие, как грабли, и черные, поелику и сам он был видом как цыган
черен. Яков Яковлевич и говорит:
"Удивляюсь я, братец, как ты такими ручищами можешь рисовать?"
А Севастьян отвечает:
"Отчего же? Чем мои руки несоответственны?"
"Да тебе, - говорит, - что-нибудь мелкое ими не вывесть".
Тот спрашивает:
"Почему?"
"А потому что гибкость состава перстов не позволит".
А Севастьян говорит:
"Это пустяки! Разве персты мои могут мне на что-нибудь позволять или не
позволять? Я им господин, а они мне слуги и мне повинуются".
Англичанин улыбается.
"Значит, ты, - говорит, - нам запечатленного ангела подведешь?"
"Отчего же, - отвечает, - я не из тех мастеров, которые дела боятся, а
меня самого дело боится; так подведу, что и не отличите от настоящей".
"Хорошо, - молвил Яков Яковлевич, - мы немедля же станем стараться
настоящую икону достать, а ты тем часом, чтоб уверить меня, докажи мне
свое искусство: напиши ты моей жене икону в древнерусском роде, и такую,
чтоб ей нравилась".
"Какое же во имя?"
"А уж этого я, - говорит, - не знаю; что знаешь, то и напиши, это ей
все равно, только чтобы нравилась".
Севастьян подумал и вопрошает:
"А о чем ваша супруга более богу молится?"
"Не знаю, - говорит, - друг мой; не знаю о чем, но, я думаю, вернее
всего, о детях, чтоб из детей честные люди вышли".
Севастьян опять подумал и отвечает:
"Хорошо-с, я и под этот вкус потрафлю".
"Как же ты потрафишь?"
"Так изображу, что будет созерцательно и усугублению молитвенного духа
супруги вашей благоприятно".
Англичанин велел ему дать все удобства у себя на вышке, но только
Севастьян не стал там работать, а сел у окошечка на чердачке над Луки
Кирилова горенкой и начал свою акцию.
И что же он, государи мои, сделал, чего мы и вообразить не могли. Как
шло дело о детях, то мы думали, что он изобразит Романа-чудотворца, коему
молятся от неплодия, или избиение младенцев (*68) в Иерусалиме, что всегда
матерям, потерявшим чад, бывает приятно, ибо там Рахиль с ними плачет о
детях и не хочет утешиться; но сей мудрый изограф, сообразив, что у
англичанки дети есть и она льет молитву не о даровании их, а об оправдании
их нравственности, взял и совсем иное написал, к целям ее еще более
соответственное. Избрал он для сего старенькую самую небольшую досточку
пядницу (*69), то есть в одну ручную пядь величины, и начал на ней
таланствовать. Прежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил (*70)
крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок,
как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом
месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду
них на олифе золотом каймы положил, и стал писать: в первом месте написал
рождество Иоанна Предтечи (*71), восемь фигур и новорожденное дитя, и
палаты; во в