и без
умысла - взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками...
Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села
на стул.
- Не стану, не стану, - живо повторила она. - Ах! простите, несносный
язык! Но, ей-богу, это не насмешка! - почти пропела она, и в пении этой
фразы задрожало чувство.
Обломов успокоился.
- Этот Андрей!.. - с упреком произнес он.
- Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? -
спросила она.
- Спойте! - сказал он.
- Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила
она. - Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали
третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь,
может быть плакала бы.
- Отчего? - с удивлением спросил Обломов.
Она задумалась.
- Сама не знаю, - сказала потом.
- Вы самолюбивы; это оттого.
- Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной
рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч
говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот
у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...
Она не договорила.
- Что? - спросил он.
- Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -
продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит -
я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит
меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!
- Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный,
испытующии взгляд в ее глаза.
- Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -
отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым
взглядом.
- Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так,
- продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со
мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила
она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не
послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще
больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как
оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а
вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы
после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не
заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! -
решительно заключила она.
- А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.
- Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться
своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они
постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот
стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?
- В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.
- Еще комплимент! Да какой...
Она затруднилась в слове.
- Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.
Она улыбкой подтвердила значение слова.
- Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что
скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним
в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как
то
умысла - взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками...
Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села
на стул.
- Не стану, не стану, - живо повторила она. - Ах! простите, несносный
язык! Но, ей-богу, это не насмешка! - почти пропела она, и в пении этой
фразы задрожало чувство.
Обломов успокоился.
- Этот Андрей!.. - с упреком произнес он.
- Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? -
спросила она.
- Спойте! - сказал он.
- Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила
она. - Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали
третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь,
может быть плакала бы.
- Отчего? - с удивлением спросил Обломов.
Она задумалась.
- Сама не знаю, - сказала потом.
- Вы самолюбивы; это оттого.
- Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной
рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч
говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот
у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...
Она не договорила.
- Что? - спросил он.
- Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -
продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит -
я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит
меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!
- Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный,
испытующии взгляд в ее глаза.
- Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -
отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым
взглядом.
- Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так,
- продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со
мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила
она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не
послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще
больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как
оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а
вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы
после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не
заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! -
решительно заключила она.
- А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.
- Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться
своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они
постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот
стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?
- В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.
- Еще комплимент! Да какой...
Она затруднилась в слове.
- Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.
Она улыбкой подтвердила значение слова.
- Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что
скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним
в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как
то