гда...
- А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется,
никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще
одно спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза
загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз,
самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.
Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:
"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.
Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг
сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как
будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять
потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.
И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и
чувствует все это - не час, не два, а целые годы...
Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали
одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким настроением.
Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть
некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим
намекам и вспышкам спящих сил жизни.
Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она
вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная,
взволнованная, поглядела на Обломова: что он?
У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего
счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.
Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.
- Что с вами? - спросила она. - Какое у вас лицо! Отчего?
Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно
торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.
- Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его
же лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы
чувствуете музыку!..
- Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд
встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был
неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и
что оно - истина.
Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она
уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у
фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась
и опускалась грудь...
VI
Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты
и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как
жена и иногда - как любовница.
В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно
сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей
среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с
колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым
выражением - как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и
торжественного покоя, как сам покой.
Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом,
потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец
- матерью,
- А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется,
никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще
одно спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза
загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз,
самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.
Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:
"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.
Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг
сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как
будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять
потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.
И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и
чувствует все это - не час, не два, а целые годы...
Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали
одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким настроением.
Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть
некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим
намекам и вспышкам спящих сил жизни.
Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она
вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная,
взволнованная, поглядела на Обломова: что он?
У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего
счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.
Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.
- Что с вами? - спросила она. - Какое у вас лицо! Отчего?
Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно
торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.
- Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его
же лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы
чувствуете музыку!..
- Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд
встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был
неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и
что оно - истина.
Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она
уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у
фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась
и опускалась грудь...
VI
Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты
и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как
жена и иногда - как любовница.
В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно
сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей
среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с
колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым
выражением - как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и
торжественного покоя, как сам покой.
Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом,
потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец
- матерью,