среди группы детей.
Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от
желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем
другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к
другим.
Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты,
внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости.
Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в
обморок, испытывать потрясающие взрывы...
- У таких женщин любовники есть, - говорил он, - да и хлопот много:
доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть нельзя покойно!
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он
засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный
взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы
в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой
доски!
"Да не это ли - тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге
неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это
норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, - мы
страдаем: стало быть, мой идеал - общий идеал? - думал он. - Не есть ли это
венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?"
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для
блага целого края - это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на
которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее
ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение
покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный
сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на
феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли,
не идти ли к этому сознательно?..
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами,
расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым,
смрад, а счастья нет! Воспоминания - один только стыд и рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие - страсть, так это все
равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по
которой и лошади падают и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не
надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами
или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом
очнется и обовьет руками шею до удушья... Это фейерверк, взрыв бочонка с
порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они
наедине. Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она
переменилась с ним, но не бегала, не была холодна, а стала только
задумчивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей
мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно
уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью, над его неловкостью...
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может
не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей
Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от
желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем
другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к
другим.
Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты,
внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости.
Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в
обморок, испытывать потрясающие взрывы...
- У таких женщин любовники есть, - говорил он, - да и хлопот много:
доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть нельзя покойно!
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он
засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный
взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы
в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой
доски!
"Да не это ли - тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге
неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это
норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, - мы
страдаем: стало быть, мой идеал - общий идеал? - думал он. - Не есть ли это
венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?"
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для
блага целого края - это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на
которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее
ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение
покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный
сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на
феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли,
не идти ли к этому сознательно?..
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами,
расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым,
смрад, а счастья нет! Воспоминания - один только стыд и рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие - страсть, так это все
равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по
которой и лошади падают и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не
надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами
или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом
очнется и обовьет руками шею до удушья... Это фейерверк, взрыв бочонка с
порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они
наедине. Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она
переменилась с ним, но не бегала, не была холодна, а стала только
задумчивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей
мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно
уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью, над его неловкостью...
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может
не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей