шься от стука дождя, от серых печальных облаков; холодно, сыро...
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего
сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там,
наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и
отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою
жизнь: в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к
сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед,
как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к
вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?
"Не ошибка ли это?" - вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и
молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. "Ошибка! да...
вот что!" - ворочалось у него в голове.
"Люблю, люблю, люблю", - раздалось вдруг опять в памяти, и сердце
начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное "люблю"
Ольги - что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца; не
любовь, а только предчувствие любви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким
грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и
далеко раздастся гул от этого голоса! Не станет то чувство пробираться так
тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор,
она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да,
это только приготовление к любви, опыт, а он - субъект, который подвернулся
первый, немного сносный, для опыта, по случаю...
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал
на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось
сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой
души, потом оставить ее.
- Вот оно что! - с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая
дрожащей рукой свечку. - Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к
воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал
ошибкой... Другой только явится - и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как
она взглянет тогда на него, как отвернется... ужасно! Я похищаю чужое! Я -
вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! - Боже мой!
Он посмотрел в зеркало: бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех
молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким
взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, с уверенностью на победу
в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. И он дождется, когда
один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на него, Обломова, и...
захохочет!
Он опять поглядел в зеркало. "Этаких не любят!" - сказал он.
Потом лег и припал лицом к подушке. "Прощай, Ольга, будь счастлива", -
заключил он.
- Захар! - крикнул он утром.
- Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет,
в город уехал.
- Слушаю.
"Да... нет, я лучше напишу к ней, - сказал он сам себе, - а то дико
покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо".
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной
поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не
произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
"Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня самого получить
это
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего
сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там,
наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и
отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою
жизнь: в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к
сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед,
как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к
вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?
"Не ошибка ли это?" - вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и
молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. "Ошибка! да...
вот что!" - ворочалось у него в голове.
"Люблю, люблю, люблю", - раздалось вдруг опять в памяти, и сердце
начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное "люблю"
Ольги - что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца; не
любовь, а только предчувствие любви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким
грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и
далеко раздастся гул от этого голоса! Не станет то чувство пробираться так
тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор,
она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да,
это только приготовление к любви, опыт, а он - субъект, который подвернулся
первый, немного сносный, для опыта, по случаю...
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал
на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось
сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой
души, потом оставить ее.
- Вот оно что! - с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая
дрожащей рукой свечку. - Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к
воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал
ошибкой... Другой только явится - и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как
она взглянет тогда на него, как отвернется... ужасно! Я похищаю чужое! Я -
вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! - Боже мой!
Он посмотрел в зеркало: бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех
молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким
взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, с уверенностью на победу
в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. И он дождется, когда
один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на него, Обломова, и...
захохочет!
Он опять поглядел в зеркало. "Этаких не любят!" - сказал он.
Потом лег и припал лицом к подушке. "Прощай, Ольга, будь счастлива", -
заключил он.
- Захар! - крикнул он утром.
- Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет,
в город уехал.
- Слушаю.
"Да... нет, я лучше напишу к ней, - сказал он сам себе, - а то дико
покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо".
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной
поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не
произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
"Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня самого получить
это