ворил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не
слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: "Когда-то еще
другой придет, я пока счастлив". Вот она, логика увлечения и страстей.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда
видеться - сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь
вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться
тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил
свое счастье и подал вам руку навсегда. А то...
Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание
видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать это
вам в лицо - достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать
что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем
выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не
перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и
кончатся уговором видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то:
ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага
терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).
Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не рисуюсь перед
вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль,
растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно
умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и
в себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут
уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я
говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий
путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает
неимоверные успехи, это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не
похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а
считаю: видел - не видел, увижу - не увижу, приходила - не пришла,
придет... Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и
неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком
мне; а с бурями я не управлюсь.
Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут
смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не
видаться с вами, значит на все решаюсь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький
эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное
воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний
сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей,
нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка
улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!"
Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам. Глаза сияли,
щеки горели. Письмо вышло длинно, - как все любовные письма: любовники
страх как болтливы.
"Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! - думал он. - Я почти
счастлив... Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз души в
письмо".
Он перечитал письмо, сложил и запечатал.
- Захар! - сказал он. - Когда придет человек, отдай ему это письмо к
барышне.
слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: "Когда-то еще
другой придет, я пока счастлив". Вот она, логика увлечения и страстей.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда
видеться - сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь
вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться
тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил
свое счастье и подал вам руку навсегда. А то...
Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание
видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать это
вам в лицо - достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать
что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем
выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не
перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и
кончатся уговором видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то:
ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага
терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).
Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не рисуюсь перед
вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль,
растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно
умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и
в себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут
уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я
говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий
путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает
неимоверные успехи, это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не
похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а
считаю: видел - не видел, увижу - не увижу, приходила - не пришла,
придет... Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и
неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком
мне; а с бурями я не управлюсь.
Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут
смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не
видаться с вами, значит на все решаюсь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький
эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное
воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний
сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей,
нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка
улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!"
Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам. Глаза сияли,
щеки горели. Письмо вышло длинно, - как все любовные письма: любовники
страх как болтливы.
"Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! - думал он. - Я почти
счастлив... Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз души в
письмо".
Он перечитал письмо, сложил и запечатал.
- Захар! - сказал он. - Когда придет человек, отдай ему это письмо к
барышне.