желанием, чтоб
сегодня походило на вчера... вот наше будущее - да? Разве это жизнь? Я
зачахну, умру... за что, Илья? Будешь ли ты счастлив...
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать -
ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык не
ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
- Стало быть... - начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом
досказал: "прости!"
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку,
но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать:
"прощай", но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту;
лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и
зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала - явилась
просто женщина, беззащитная против горя.
- Прощай, прощай... - вырывалось у ней среди рыданий.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не
чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в
кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы
текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной
боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как
осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
- Ольга, - наконец сказал он, - за что ты терзаешь себя? Ты меня
любишь, ты не перенесешь разлуки! Возьми меня, как я есть, люби во мне, что
есть хорошего.
Она отрицательно покачала головой, не поднимая ее.
- Нет... нет... - силилась выговорить потом, - за меня и за мое горе
не бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А
теперь не мешай плакать... уйди... Ах, нет, постой!.. Бог наказывает
меня!.. Мне больно, ах, как больно... здесь, у сердца.
Рыдания возобновились.
- А если боль не пройдет, - сказал он, - и здоровье твое пошатнется?
Такие слезы ядовиты. Ольга, ангел мой, не плачь... забудь все...
- Нет, дай мне плакать! Я плачу не о будущем, а о прошедшем... -
выговаривала она с трудом, - оно "поблекло, отошло"... Не я плачу,
воспоминания плачут!.. Лето... парк... помнишь? Мне жаль нашей аллеи,
сирени... Это все приросло к сердцу: больно отрывать!..
Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя:
- О, как больно, больно!
- Если ты умрешь? - вдруг с ужасом сказал он. - Подумай, Ольга...
- Нет, - перебила она, подняв голову и стараясь взглянуть на него
сквозь слезы. - Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я
хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я
любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... голубь; ты
прячешь голову под крыло - и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь
проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно
чего-то еще, а чего - не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это
такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее
нет!
У Обломова подкосились ноги; он сел в кресло и отер платком руки и
лоб.
Слово было жестоко; оно глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто
обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то
жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он
сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший
взгляд его ясно говорил: "Да, я скуден, жалок, нищ... бейте, бейте меня!.."
сегодня походило на вчера... вот наше будущее - да? Разве это жизнь? Я
зачахну, умру... за что, Илья? Будешь ли ты счастлив...
Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать -
ноги не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык не
ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.
- Стало быть... - начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом
досказал: "прости!"
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку,
но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать:
"прощай", но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту;
лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и
зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала - явилась
просто женщина, беззащитная против горя.
- Прощай, прощай... - вырывалось у ней среди рыданий.
Он молчал и в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не
чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась в
кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы
текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной
боли, как тогда в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как
осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
- Ольга, - наконец сказал он, - за что ты терзаешь себя? Ты меня
любишь, ты не перенесешь разлуки! Возьми меня, как я есть, люби во мне, что
есть хорошего.
Она отрицательно покачала головой, не поднимая ее.
- Нет... нет... - силилась выговорить потом, - за меня и за мое горе
не бойся. Я знаю себя: я выплачу его и потом уж больше плакать не стану. А
теперь не мешай плакать... уйди... Ах, нет, постой!.. Бог наказывает
меня!.. Мне больно, ах, как больно... здесь, у сердца.
Рыдания возобновились.
- А если боль не пройдет, - сказал он, - и здоровье твое пошатнется?
Такие слезы ядовиты. Ольга, ангел мой, не плачь... забудь все...
- Нет, дай мне плакать! Я плачу не о будущем, а о прошедшем... -
выговаривала она с трудом, - оно "поблекло, отошло"... Не я плачу,
воспоминания плачут!.. Лето... парк... помнишь? Мне жаль нашей аллеи,
сирени... Это все приросло к сердцу: больно отрывать!..
Она, в отчаянии, качала головой и рыдала, повторяя:
- О, как больно, больно!
- Если ты умрешь? - вдруг с ужасом сказал он. - Подумай, Ольга...
- Нет, - перебила она, подняв голову и стараясь взглянуть на него
сквозь слезы. - Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я
хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я
любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... голубь; ты
прячешь голову под крыло - и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь
проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно
чего-то еще, а чего - не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это
такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее
нет!
У Обломова подкосились ноги; он сел в кресло и отер платком руки и
лоб.
Слово было жестоко; оно глубоко уязвило Обломова: внутри оно будто
обожгло его, снаружи повеяло на него холодом. Он в ответ улыбнулся как-то
жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он
сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший
взгляд его ясно говорил: "Да, я скуден, жалок, нищ... бейте, бейте меня!.."