то?
Обломов покраснел.
- Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе
где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в руках
слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток,
нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем
жить.
- Все это, может быть, правда, Андрей, да делать нечего, не воротишь!
- с решительным вздохом сказал Илья.
- Как не воротишь! - сердито возразил Штольц. - Какие пустяки. Слушай
да делай, что я говорю, вот и воротишь!
Но Штольц уехал в деревню один, а Обломов остался, обещаясь приехать к
осени.
- Что сказать Ольге? - спросил Штольц Обломова перед отъездом.
Обломов наклонил голову и печально молчал; потом вздохнул.
- Не поминай ей обо мне! - наконец сказал он в смущении, - скажи, что
не видал, не слыхал...
- Она не поверит, - возразил Штольц.
- Ну скажи, что я погиб, умер, пропал...
- Она заплачет и долго не утешится: за что же печалить ее?
Обломов задумался с умилением; глаза были влажны.
- Ну хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, - заключил
Штольц, - и ищешь строгой и серьезной цели. Ты заметь, что сама жизнь и
труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет
довольна!
Они простились.
III
Тарантьев и Иван Матвеевич на другой день ильина дня опять сошлись
вечером в заведении.
- Чаю! - мрачно приказывал Иван Матвеевич, и когда половой подал чай и
ром, он с досадой сунул ему бутылку назад. - Это не ром, а гвозди! - сказал
он и, вынув из кармана пальто свою бутылку, откупорил и дал понюхать
половому.
- Не суйся же вперед с своей, - заметил он.
- Что, кум, ведь плохо! - сказал он, когда ушел половой.
- Да, чорт его принес! - яростно возразил Тарантьев. - Каков шельма,
этот немец! Уничтожил доверенность да на аренду имение взял! Слыханное ли
это дело у нас? Обдерет же он овечку-то.
- Если он дело знает, кум, я боюсь, чтоб там чего не вышло. Как
узнает, что оброк-то собран, а получили то его мы, да, пожалуй, дело
затеет...
- Уж и дело! Труслив ты стал, кум! Затертый не первый раз запускает
лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли, он дает
мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится немец, покричит, и будет с
него. А то еще дело!
- Ой ли? - развеселясь, сказал Мухояров. - Ну, выпьем же.
Он подлил рому себе и Тарантьеву.
- Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а выпьешь - можно
жить! - утешался он.
- А ты тем временем вот что сделаешь, кум, - продолжал Тарантьев:- ты
выведи какие-нибудь счеты, какие хочешь, за дрова, за капусту, ну, за что
хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и покажи сумму в
расход. А Затертый, как приедет, скажем, что привез оброчных денег
столько-то и что в расход ушли.
- А как он возьмет счеты да покажет после немцу, тот сосчитает, так,
пожалуй, того...
- Во-на! Он их сунет куда-нибудь, и сам черт не сыщет. Когда-то еще
немец приедет, до тех пор забудется...
- Ой ли? Выпьем, кум, - сказал Иван Матвеевич, наливая в рюмку, -
жалко разбавлять чаем добро. Ты понюхай: три целковых. Не заказать ли
селянку?
- Можно.
- Эй!
- Нет, каков шельма! "Дай, говорит, мне на аренду", - опять с яростью
начал Тарантьев. - Ведь нам с
Обломов покраснел.
- Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе
где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в руках
слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток,
нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем
жить.
- Все это, может быть, правда, Андрей, да делать нечего, не воротишь!
- с решительным вздохом сказал Илья.
- Как не воротишь! - сердито возразил Штольц. - Какие пустяки. Слушай
да делай, что я говорю, вот и воротишь!
Но Штольц уехал в деревню один, а Обломов остался, обещаясь приехать к
осени.
- Что сказать Ольге? - спросил Штольц Обломова перед отъездом.
Обломов наклонил голову и печально молчал; потом вздохнул.
- Не поминай ей обо мне! - наконец сказал он в смущении, - скажи, что
не видал, не слыхал...
- Она не поверит, - возразил Штольц.
- Ну скажи, что я погиб, умер, пропал...
- Она заплачет и долго не утешится: за что же печалить ее?
Обломов задумался с умилением; глаза были влажны.
- Ну хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, - заключил
Штольц, - и ищешь строгой и серьезной цели. Ты заметь, что сама жизнь и
труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет
довольна!
Они простились.
III
Тарантьев и Иван Матвеевич на другой день ильина дня опять сошлись
вечером в заведении.
- Чаю! - мрачно приказывал Иван Матвеевич, и когда половой подал чай и
ром, он с досадой сунул ему бутылку назад. - Это не ром, а гвозди! - сказал
он и, вынув из кармана пальто свою бутылку, откупорил и дал понюхать
половому.
- Не суйся же вперед с своей, - заметил он.
- Что, кум, ведь плохо! - сказал он, когда ушел половой.
- Да, чорт его принес! - яростно возразил Тарантьев. - Каков шельма,
этот немец! Уничтожил доверенность да на аренду имение взял! Слыханное ли
это дело у нас? Обдерет же он овечку-то.
- Если он дело знает, кум, я боюсь, чтоб там чего не вышло. Как
узнает, что оброк-то собран, а получили то его мы, да, пожалуй, дело
затеет...
- Уж и дело! Труслив ты стал, кум! Затертый не первый раз запускает
лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли, он дает
мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится немец, покричит, и будет с
него. А то еще дело!
- Ой ли? - развеселясь, сказал Мухояров. - Ну, выпьем же.
Он подлил рому себе и Тарантьеву.
- Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а выпьешь - можно
жить! - утешался он.
- А ты тем временем вот что сделаешь, кум, - продолжал Тарантьев:- ты
выведи какие-нибудь счеты, какие хочешь, за дрова, за капусту, ну, за что
хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и покажи сумму в
расход. А Затертый, как приедет, скажем, что привез оброчных денег
столько-то и что в расход ушли.
- А как он возьмет счеты да покажет после немцу, тот сосчитает, так,
пожалуй, того...
- Во-на! Он их сунет куда-нибудь, и сам черт не сыщет. Когда-то еще
немец приедет, до тех пор забудется...
- Ой ли? Выпьем, кум, - сказал Иван Матвеевич, наливая в рюмку, -
жалко разбавлять чаем добро. Ты понюхай: три целковых. Не заказать ли
селянку?
- Можно.
- Эй!
- Нет, каков шельма! "Дай, говорит, мне на аренду", - опять с яростью
начал Тарантьев. - Ведь нам с