опот, но по мере того как она
говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шопота он перешел
в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как
будто пересказывала чужую историю.
Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до
этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались
глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было
темно.
Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.
Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто
никого не было с нею.
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит
это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного,
снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее,
только один он мог быть ее адвокатом, если бы избрала она... он бы все
понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужель дело
ее потеряно?..
Ей стало опять страшно...
Отворились двери, и две свечи, внесенные горничной, озарили светом их
угол.
Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он
сложил руки крестом и смотрит на нее такими кроткими, открытыми глазами,
наслаждается ее смущением.
У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не
заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к
нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и
обласкали.
- Все? - спросил он тихо.
- Все! - сказала она.
- А письмо его?
Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке,
прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же
выражением, какого она уж давно не видала в нем.
Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и
безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни
сомнения. Он взял ее за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко
задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение
его мысли на лице.
Вдруг он встал.
- Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я
так! - сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как
будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так
повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она
стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда
целого света!
Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она
видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор.
А он взял шляпу.
- Куда вы? - спросила она.
- Вы взволнованы, отдохните! - сказал он. - Завтра поговорим...
- Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? - перебила она, удерживая его
за руку и сажая на стул. - Хотите уйти, не сказав, что это... было, что я
теперь, что я... буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто
накажет меня, если я стою, или... кто простит?.. - прибавила она и
взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не
бросился пред ней на колени.
- Ангел - позвольте сказать - мой! - говорил он. - Не мучьтесь
напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и
прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите
знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо
Обломова? - Он взял пись
говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шопота он перешел
в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как
будто пересказывала чужую историю.
Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до
этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались
глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было
темно.
Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.
Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто
никого не было с нею.
Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит
это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного,
снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее,
только один он мог быть ее адвокатом, если бы избрала она... он бы все
понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужель дело
ее потеряно?..
Ей стало опять страшно...
Отворились двери, и две свечи, внесенные горничной, озарили светом их
угол.
Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он
сложил руки крестом и смотрит на нее такими кроткими, открытыми глазами,
наслаждается ее смущением.
У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не
заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к
нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и
обласкали.
- Все? - спросил он тихо.
- Все! - сказала она.
- А письмо его?
Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке,
прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же
выражением, какого она уж давно не видала в нем.
Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и
безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни
сомнения. Он взял ее за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко
задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение
его мысли на лице.
Вдруг он встал.
- Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я
так! - сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как
будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так
повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она
стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда
целого света!
Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она
видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор.
А он взял шляпу.
- Куда вы? - спросила она.
- Вы взволнованы, отдохните! - сказал он. - Завтра поговорим...
- Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? - перебила она, удерживая его
за руку и сажая на стул. - Хотите уйти, не сказав, что это... было, что я
теперь, что я... буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто
накажет меня, если я стою, или... кто простит?.. - прибавила она и
взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не
бросился пред ней на колени.
- Ангел - позвольте сказать - мой! - говорил он. - Не мучьтесь
напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и
прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите
знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо
Обломова? - Он взял пись