пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет
барабанить пальцами по столу.
Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее; у него появились заплаты на
локтях; он смотрит так бедно, голодно, как будто плохо ест, мало спит и за
троих работает.
Халат на Обломове истаскался, и как ни заботливо зашивались дыры на
нем, но он расползается везде и но швам: давно бы надо новый. Одеяло на
постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли
давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле
Обломова, потом осторожно, прикусив язык, принес прибор с графином водки,
положил хлеб и ушел.
Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся
проворно шипящую сковороду с яичницей.
И она ужасно изменилась, не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых,
белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови; глаза у
ней впали.
Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то
загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого.
Акулины уже не было в доме. Анисья - и на кухне, и на огороде, и за
птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья
Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет
мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она
забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому
подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей
нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить
ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает
этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего
магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка,
а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет
ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же
ветчиной.
Что же это значит? А то, что другой год доходы с Обломовки, исправно
присылаемые Штольцем, поступают на удовлетворение претензии по заемному
письму, данному Обломовым хозяйке.
"Законное дело" братца удалось сверх ожидания. При первом намеке
Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом
пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо,
сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает.
Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: "К сему
заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила".
Она только затруднилась тем, что много понадобилось написать, и
попросила братца заставить лучше Ванюшу, что "он-де бойко стал писать", а
она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и
она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не
было.
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на
сирот, а потом, на другой день, когда голова у него была свежа, он со
стыдом вспомнил об этом деле и старался забыть, избегал встречи с братцем,
и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры
и уехать в деревню.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и
объявили, что ему, Илье
барабанить пальцами по столу.
Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее; у него появились заплаты на
локтях; он смотрит так бедно, голодно, как будто плохо ест, мало спит и за
троих работает.
Халат на Обломове истаскался, и как ни заботливо зашивались дыры на
нем, но он расползается везде и но швам: давно бы надо новый. Одеяло на
постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли
давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле
Обломова, потом осторожно, прикусив язык, принес прибор с графином водки,
положил хлеб и ушел.
Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся
проворно шипящую сковороду с яичницей.
И она ужасно изменилась, не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых,
белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови; глаза у
ней впали.
Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то
загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого.
Акулины уже не было в доме. Анисья - и на кухне, и на огороде, и за
птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья
Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет
мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она
забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому
подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей
нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить
ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает
этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего
магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка,
а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет
ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же
ветчиной.
Что же это значит? А то, что другой год доходы с Обломовки, исправно
присылаемые Штольцем, поступают на удовлетворение претензии по заемному
письму, данному Обломовым хозяйке.
"Законное дело" братца удалось сверх ожидания. При первом намеке
Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом
пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо,
сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает.
Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: "К сему
заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила".
Она только затруднилась тем, что много понадобилось написать, и
попросила братца заставить лучше Ванюшу, что "он-де бойко стал писать", а
она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и
она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не
было.
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на
сирот, а потом, на другой день, когда голова у него была свежа, он со
стыдом вспомнил об этом деле и старался забыть, избегал встречи с братцем,
и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры
и уехать в деревню.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и
объявили, что ему, Илье