йстве, а о
чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую
посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала
грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
"Как вдруг этот барин, - разбирала она, - станет кушать вместо спаржи
репу с маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей,
янтарной осетрины - соленого судака, может быть студень из лавочки..."
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла
извозчика и поехала к мужниной родне, не в пасху и рождество, на семейный
обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать,
и взять у них денег.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича.
Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на
другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до
зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский
горошек...
Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что если у Ильи Ильича
есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так
можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой
суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.
Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной
хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими
пулями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой
жемчуг, полученный в приданое.
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную
водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего
рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за
компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом
пошло серебро, потом салоп... Пришел срок присылки денег из деревни:
Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар,
серебро и мех и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила
с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место.
Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась,
перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в
ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала
шею старой, затасканной косынкой.
Вот отчего она похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она сама
принесла завтрак Илье Ильичу.
У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявил,
что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович.
Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких
волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессоницы, даже слез
стоили ей эти заботы!
Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни и как познала ее
счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю
горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое
теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала
среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков,
повелевала Акулиной, дворником.
Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти,
хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной
беготне и еженочной несмыкаемости глаз.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски,
поси
чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую
посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала
грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
"Как вдруг этот барин, - разбирала она, - станет кушать вместо спаржи
репу с маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей,
янтарной осетрины - соленого судака, может быть студень из лавочки..."
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла
извозчика и поехала к мужниной родне, не в пасху и рождество, на семейный
обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать,
и взять у них денег.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича.
Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на
другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до
зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский
горошек...
Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что если у Ильи Ильича
есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так
можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой
суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.
Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной
хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими
пулями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой
жемчуг, полученный в приданое.
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную
водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего
рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за
компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом
пошло серебро, потом салоп... Пришел срок присылки денег из деревни:
Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар,
серебро и мех и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила
с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место.
Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась,
перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в
ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала
шею старой, затасканной косынкой.
Вот отчего она похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она сама
принесла завтрак Илье Ильичу.
У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявил,
что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович.
Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких
волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессоницы, даже слез
стоили ей эти заботы!
Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни и как познала ее
счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю
горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое
теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала
среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков,
повелевала Акулиной, дворником.
Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти,
хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной
беготне и еженочной несмыкаемости глаз.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски,
поси