новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль
оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я - а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать - есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу,
слава богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не
ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан
нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба
себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у
тебя достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как
у этих "других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан,
он было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль
оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я - а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать - есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу,
слава богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не
ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан
нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба
себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у
тебя достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как
у этих "других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан,
он было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном