ое
представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула
параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове
просыпались, один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы,
пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные
вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте
нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что
другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен
на узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие
стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и
ни одна не разработана до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле,
какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит
оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей
монетой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто
украл и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью
сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему
на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую
руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку.
Лес кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и
более; светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит
спящие силы. Ум и воля давно парализованы и, кажется, безвозвратно.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с
теми событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а
перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному
противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою.
Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как
иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти
виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?
- Это все... Захар! - прошептал он.
Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло пожаром
стыда.
"Что, если б кто-нибудь слышал это?.. - думал он, цепенея от этой
мысли. - Слава богу, что Захар не сумеет пересказать никому; да и не
поверят; слава богу!"
Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал виноватого
и не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара.
- Эк его там с квасу-то раздувает! - с сердцем ворчал Захар.
"Отчего же это я такой? - почти со слезами спросил себя Обломов и
спрятал опять голову под одеяло, - право?"
Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить как следует,
как живут "другие", он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько минут
дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.
- И я бы тоже... хотел... - говорил он, мигая с трудом, - что-нибудь
такое... Разве природа уж так обидела меня... Да нет, слава богу...
жаловаться нельзя...
За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от волнения к
нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии.
- Видно, уж так судьба... Что ж мне тут делать?.. - едва шептал он,
одолеваемый сном.
- "Яко две тысячи поменее доходу"...
представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула
параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове
просыпались, один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы,
пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные
вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте
нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что
другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен
на узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие
стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты, и
ни одна не разработана до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле,
какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит
оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей
монетой.
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто
украл и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью
сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему
на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую
руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.
И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку.
Лес кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и
более; светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит
спящие силы. Ум и воля давно парализованы и, кажется, безвозвратно.
События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с
теми событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а
перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному
противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.
Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою.
Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как
иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти
виноватого вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?
- Это все... Захар! - прошептал он.
Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его вспыхнуло пожаром
стыда.
"Что, если б кто-нибудь слышал это?.. - думал он, цепенея от этой
мысли. - Слава богу, что Захар не сумеет пересказать никому; да и не
поверят; слава богу!"
Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал виноватого
и не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара.
- Эк его там с квасу-то раздувает! - с сердцем ворчал Захар.
"Отчего же это я такой? - почти со слезами спросил себя Обломов и
спрятал опять голову под одеяло, - право?"
Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить как следует,
как живут "другие", он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько минут
дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.
- И я бы тоже... хотел... - говорил он, мигая с трудом, - что-нибудь
такое... Разве природа уж так обидела меня... Да нет, слава богу...
жаловаться нельзя...
За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от волнения к
нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии.
- Видно, уж так судьба... Что ж мне тут делать?.. - едва шептал он,
одолеваемый сном.
- "Яко две тысячи поменее доходу"...