суде, а молились
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем,
как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я
змею поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее,
поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных
им крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на
глазах.
- Ну, теперь иди с богом! - сказал он примирительным тоном Захару. -
Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался -
слышишь, барин хрипит? До чего довел!
- Надеюсь, что ты понял свой проступок, - говорил Илья Ильич, когда
Захар принес квасу, - и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб
загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не
переезжать. Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня
какой-нибудь новой, полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для вас я
посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти... Ну, да бог
с тобой! Вон, три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать
в два часа? - Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей
почты, а план набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился
совсем; ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может
быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.
Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все
двери и ушел к себе.
- Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! - ворчал он, отирая следы слез и
влезая на лежанку. - Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! - говорил
Захар, понявший только последние слова. - Мастер жалкие-то слова говорить:
так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и
ноги протяну! - говорил он, с яростью ударяя по лежанке. - Жалованье! Как
не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и
куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то
нейдет!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал,
волновался, волновался...
- Два несчастья вдруг! - говорил он, завертываясь в одеяло совсем с
головой. - Прошу устоять!
Но в самом-то деле эти д
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем,
как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я
змею поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее,
поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных
им крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на
глазах.
- Ну, теперь иди с богом! - сказал он примирительным тоном Захару. -
Да постой, дай еще квасу! В горле совсем пересохло: сам бы догадался -
слышишь, барин хрипит? До чего довел!
- Надеюсь, что ты понял свой проступок, - говорил Илья Ильич, когда
Захар принес квасу, - и вперед не станешь сравнивать барина с другими. Чтоб
загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином, чтоб мне не
переезжать. Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и лишил меня
какой-нибудь новой, полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для вас я
посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти... Ну, да бог
с тобой! Вон, три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать
в два часа? - Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей
почты, а план набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился
совсем; ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может
быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.
Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его
самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все
двери и ушел к себе.
- Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! - ворчал он, отирая следы слез и
влезая на лежанку. - Право, леший! Особый дом, огород, жалованье! - говорил
Захар, понявший только последние слова. - Мастер жалкие-то слова говорить:
так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и
ноги протяну! - говорил он, с яростью ударяя по лежанке. - Жалованье! Как
не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и
куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то
нейдет!
Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал, думал,
волновался, волновался...
- Два несчастья вдруг! - говорил он, завертываясь в одеяло совсем с
головой. - Прошу устоять!
Но в самом-то деле эти д