руки. Добравшись до своего кресла, он тяжело опустился в
него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужасней-
ший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу
барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...
V
ФОМА ФОМИЧ СОЗИДАЕТ ВСЕОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ
- Куда это меня привели? - проговорил наконец Фома голосом умирающего
за правду человека.
- Проклятая размазня! - прошептал подле меня Мизинчиков, - точно не
видит, - куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!
- Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! - вскричал дядя. - Ободрись, ус-
покойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, - Фома, а то заболе-
ешь... Да не хочешь ли подкрепиться - а? так, эдак... рюмочку маленькую
чего-нибудь, чтоб согреться...
- Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза.
- Малаги? навряд ли у нас и есть! - сказал дядя, с беспокойством
смотря на Прасковью Ильиничну.
- Как не быть! - подхватила Прасковья Ильинична, - целые четыре бу-
тылки остались, - и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой, на-
путствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Зато
господин Бахчеев был в самой последней степени негодования.
- Малаги захотел! - проворчал он чуть не вслух. - И вина-то такого
спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же,
как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то
тут жду?
- Фома! - начал дядя, сбиваясь на каждом слове, - вот теперь... когда
ты отдохнул и опять вместе с нами... то есть, я хотел сказать, Фома, что
понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание...
- Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жа-
ру и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда
я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где
это время? Воротите мне мою невинность, воротите ее!..
И Фома, растопырив руки, обращался ко всем поочередно, как будто не-
винность его была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов был лоп-
нуть от гнева.
- Эк чего захотел! - проворчал он с яростью. - Подайте ему его невин-
ность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж
таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.
- Фома!.. - начал было опять дядя.
- Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил челове-
ка? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком и плакал на груди
его? а теперь - где я? где я?
- Ты у нас, Фома, успокойся! - крикнул дядя, - а я вот что хотел тебе
сказать, Фома...
- Хоть бы вы-то уж теперь помолчали-с, - прошипела Перепелицына,
злобно сверкнув своими змеиными глазками.
- Где я? - продолжал Фома, - кто кругом меня? Это буйволы и быки,
устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь
обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу,
тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
- Батюшки, о монументах заговорил! - прошептал Ежевикин, сплеснув ру-
ками.
- О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его!
Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а бо-
лее ничего не надо, не надо, не надо!
- Фома! - прервал дядя, - полно! успокойся! нечего говорить о мону-
ментах. Ты только в
него и закрыл глаза. Кто-то закричал, что он умирает: поднялся ужасней-
ший вой; но более всех ревел Фалалей, стараясь пробиться сквозь толпу
барынь к Фоме Фомичу, чтобы немедленно поцеловать у него ручку...
V
ФОМА ФОМИЧ СОЗИДАЕТ ВСЕОБЩЕЕ СЧАСТЬЕ
- Куда это меня привели? - проговорил наконец Фома голосом умирающего
за правду человека.
- Проклятая размазня! - прошептал подле меня Мизинчиков, - точно не
видит, - куда его привели. Вот ломаться-то теперь будет!
- Ты у нас, Фома, ты в кругу своих! - вскричал дядя. - Ободрись, ус-
покойся! И, право, переменил бы ты теперь костюм, - Фома, а то заболе-
ешь... Да не хочешь ли подкрепиться - а? так, эдак... рюмочку маленькую
чего-нибудь, чтоб согреться...
- Малаги бы я выпил теперь, - простонал Фома, снова закрывая глаза.
- Малаги? навряд ли у нас и есть! - сказал дядя, с беспокойством
смотря на Прасковью Ильиничну.
- Как не быть! - подхватила Прасковья Ильинична, - целые четыре бу-
тылки остались, - и тотчас же, гремя ключами, побежала за малагой, на-
путствуемая криками всех дам, облепивших Фому, как мухи варенье. Зато
господин Бахчеев был в самой последней степени негодования.
- Малаги захотел! - проворчал он чуть не вслух. - И вина-то такого
спросил, что никто не пьет! Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же,
как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые! Ну, я-то чего тут стою? чего я-то
тут жду?
- Фома! - начал дядя, сбиваясь на каждом слове, - вот теперь... когда
ты отдохнул и опять вместе с нами... то есть, я хотел сказать, Фома, что
понимаю, как давеча, обвинив, так сказать, невиннейшее создание...
- Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жа-
ру и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда
я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где
это время? Воротите мне мою невинность, воротите ее!..
И Фома, растопырив руки, обращался ко всем поочередно, как будто не-
винность его была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов был лоп-
нуть от гнева.
- Эк чего захотел! - проворчал он с яростью. - Подайте ему его невин-
ность! Целоваться, что ли, он с ней хочет? Может, и мальчишкой-то был уж
таким же разбойником, как и теперь! присягну, что был.
- Фома!.. - начал было опять дядя.
- Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил челове-
ка? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком и плакал на груди
его? а теперь - где я? где я?
- Ты у нас, Фома, успокойся! - крикнул дядя, - а я вот что хотел тебе
сказать, Фома...
- Хоть бы вы-то уж теперь помолчали-с, - прошипела Перепелицына,
злобно сверкнув своими змеиными глазками.
- Где я? - продолжал Фома, - кто кругом меня? Это буйволы и быки,
устремившие на меня рога свои. Жизнь, что же ты такое? Живи, живи, будь
обесчещен, опозорен, умален, избит, и когда засыплют песком твою могилу,
тогда только опомнятся люди, и бедные кости твои раздавят монументом!
- Батюшки, о монументах заговорил! - прошептал Ежевикин, сплеснув ру-
ками.
- О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома, - не ставьте мне его!
Не надо мне монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а бо-
лее ничего не надо, не надо, не надо!
- Фома! - прервал дядя, - полно! успокойся! нечего говорить о мону-
ментах. Ты только в