ыслушай... Видишь, Фома, я понимаю, что ты, может
быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты
увлекся, Фома, за черту добродетели - уверяю тебя, ты ошибся, Фома...
- Да перестанете ли вы-с? - запищала опять Перепелицына, - убить, что
ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..
Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ее
свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.
- Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! - с твердостью
отвечал дядя. - Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты
рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей
девицы, которую ты оскорбил.
- У какой девицы? какую девицу я оскорбил? - проговорил Фома, в недо-
умении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и
не понимая, о чем идет дело.
- Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно сознаешься
в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда...
- Кого же я оскорбил? - вопил Фома, - какую девицу? Где она? где эта
девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..
В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору
Ильичу и дернула его за рукав.
- Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? -
говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
- А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я припоминаю! О,
помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в ужасном
волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивей-
шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня
вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.
- Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь, что
после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис-
полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я
теперь, но должен исполнить свою обязанность.
Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и про-
тянул свою руку.
- Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем; гром еще не
убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правом
ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с
крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопро-
вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались сно-
ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего
понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мне-
ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее
подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
- Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил Фома, обводя всех
гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст-
ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с за-
миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева-
ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я
знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас-
толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин-
нейшей из особ?
-
быть, так сказать, горел благородным огнем, упрекая меня давеча; но ты
увлекся, Фома, за черту добродетели - уверяю тебя, ты ошибся, Фома...
- Да перестанете ли вы-с? - запищала опять Перепелицына, - убить, что
ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они в ваших руках-с?..
Вслед за Перепелицыной встрепенулась и генеральша, а за ней и вся ее
свита; все замахали на дядю руками, чтоб он остановился.
- Анна Ниловна, молчите вы сами, а я знаю, что говорю! - с твердостью
отвечал дядя. - Это дело святое! дело чести и справедливости. Фома! ты
рассудителен, ты должен сей же час испросить прощение у благороднейшей
девицы, которую ты оскорбил.
- У какой девицы? какую девицу я оскорбил? - проговорил Фома, в недо-
умении обводя всех глазами, как будто совершенно забыв все происшедшее и
не понимая, о чем идет дело.
- Да, Фома, и если ты теперь сам, своей волей, благородно сознаешься
в вине своей, то, клянусь тебе, Фома, я паду к ногам твоим, и тогда...
- Кого же я оскорбил? - вопил Фома, - какую девицу? Где она? где эта
девица? Напомните мне хоть что-нибудь об этой девице!..
В эту минуту Настенька, смущенная и испуганная, подошла к Егору
Ильичу и дернула его за рукав.
- Нет, Егор Ильич, оставьте его, не надо извинений! к чему это все? -
говорила она умоляющим голосом. - Бросьте это!..
- А! Теперь я припоминаю! - вскричал Фома. - Боже! я припоминаю! О,
помогите, помогите мне припоминать! - просил он, по-видимому, в ужасном
волнении. - Скажите: правда ли, что меня изгнали отсюда, как шелудивей-
шую из собак? Правда ли, что молния поразила меня? Правда ли, что меня
вышвырнули отсюда с крыльца? Правда ли, правда ли это?
Плач и вопли дамского пола были красноречивейшим ответом Фоме Фомичу.
- Так, так! - твердил он, - я припоминаю... я припоминаю теперь, что
после молнии и падения моего я бежал сюда, преследуемый громом, чтоб ис-
полнить свой долг и исчезнуть навеки! Приподымите меня! Как ни слаб я
теперь, но должен исполнить свою обязанность.
Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал в положение оратора и про-
тянул свою руку.
- Полковник! - вскричал он, - теперь я очнулся совсем; гром еще не
убил во мне умственных способностей; осталась, правда, глухота в правом
ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с
крыльца... Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
Последним словам своим Фома придал столько печальной иронии и сопро-
вождал их такою жалобною улыбкою, что стоны тронутых дам раздались сно-
ва. Все они с укором, а иные с яростью смотрели на дядю, уже начинавшего
понемногу уничтожаться перед таким согласным выражением всеобщего мне-
ния. Мизинчиков плюнул и отошел к окну. Бахчеев все сильнее и сильнее
подталкивал меня локтем; он едва стоял на месте.
- Теперь слушайте же все мою исповедь! - возопил Фома, обводя всех
гордым и решительным взглядом, - а вместе с тем и решите судьбу несчаст-
ного Опискина. Егор Ильич! давно уже я наблюдал за вами, наблюдал с за-
миранием моего сердца и видел все, все, тогда как вы еще и не подозрева-
ли, что я наблюдаю за вами. Полковник! я, может быть, ошибался, но я
знал ваш эгоизм, ваше неограниченное самолюбие, ваше феноменальное слас-
толюбие, и кто обвинит меня, что я поневоле затрепетал о чести наиневин-
нейшей из особ?
-