нное и прелестное создание, - словом, я помню, что во всю
дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце светило ярко; кругом
меня развертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А я
так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только те-
перь настоящим образом взглянул на свет божий!
II
ГОСПОДИН БАХЧЕЕВ
Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленький горо-
док Б., от которого оставалось только десять верст до Степанчикова, я
принужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лоп-
нувшей шины на переднем колесе моего тарантаса. Закрепить ее кое-как,
для десяти верст, можно было довольно скоро, и потому я решился, никуда
не заходя, подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя из
тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и я,
принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже це-
лый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением
погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С первого
же взгляда этот сердитый барин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он
был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота, кадык
и пухлые, отвислые его щеки свидетельствовали о блаженной помещичьей
жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в гла-
за. Одет он был широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.
Не понимаю, почему он и на меня рассердился, тем более что видел меня
первый раз в жизни и еще не сказал со мною ни слова. Я заметил это, как
только вылез из тарантаса, по необыкновенно сердитым его взглядам. Мне,
однако ж, очень хотелось с ним познакомиться. По болтовне его слуг я до-
гадался, что он едет теперь из Степанчикова, от моего дяди, и потому был
случай о многом порасспросить. Я было приподнял фуражку и попробовал со
всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают задержки
в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и брюзгливым
взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело пово-
ротился ко мне всей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была пред-
метом весьма любопытным для наблюдений, но уж, конечно, от нее нельзя
было ожидать разговора приятного.
- Гришка! не ворчать под нос! выпорю!.. - закричал он вдруг на своего
камердинера, как будто совершенно не слыхав того, что я сказал о задерж-
ках в дороге.
Этот "Гришка" был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук
и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам, он
тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слу-
гой немедленно произошло объяснение.
- Выпорешь! ори еще больше! - проворчал Гришка будто про себя, но так
громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся что-то прила-
дить в коляске.
- Что? что ты сказал? "Ори еще больше"?.. грубиянить вздумал! - зак-
ричал толстяк, весь побагровев.
- Да чего вы взъедаться в самом деле изволите? Слова сказать нельзя!
- Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться!
- Да за что я буду ворчать?
- За что ворчать... А то, небось, нет? Я знаю, за что ты будешь вор-
чать: за то, что я от обеда уехал, - вот за что.
- А мне что! По мне хошь совсем не обедайте. Я не на вас ворчу; куз-
нецам только слово сказал.
- Кузнецам... А на кузнецов чего ворчать?
- А
дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце светило ярко; кругом
меня развертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А я
так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только те-
перь настоящим образом взглянул на свет божий!
II
ГОСПОДИН БАХЧЕЕВ
Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленький горо-
док Б., от которого оставалось только десять верст до Степанчикова, я
принужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лоп-
нувшей шины на переднем колесе моего тарантаса. Закрепить ее кое-как,
для десяти верст, можно было довольно скоро, и потому я решился, никуда
не заходя, подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя из
тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и я,
принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже це-
лый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением
погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С первого
же взгляда этот сердитый барин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он
был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота, кадык
и пухлые, отвислые его щеки свидетельствовали о блаженной помещичьей
жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в гла-
за. Одет он был широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.
Не понимаю, почему он и на меня рассердился, тем более что видел меня
первый раз в жизни и еще не сказал со мною ни слова. Я заметил это, как
только вылез из тарантаса, по необыкновенно сердитым его взглядам. Мне,
однако ж, очень хотелось с ним познакомиться. По болтовне его слуг я до-
гадался, что он едет теперь из Степанчикова, от моего дяди, и потому был
случай о многом порасспросить. Я было приподнял фуражку и попробовал со
всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают задержки
в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и брюзгливым
взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело пово-
ротился ко мне всей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была пред-
метом весьма любопытным для наблюдений, но уж, конечно, от нее нельзя
было ожидать разговора приятного.
- Гришка! не ворчать под нос! выпорю!.. - закричал он вдруг на своего
камердинера, как будто совершенно не слыхав того, что я сказал о задерж-
ках в дороге.
Этот "Гришка" был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук
и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам, он
тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слу-
гой немедленно произошло объяснение.
- Выпорешь! ори еще больше! - проворчал Гришка будто про себя, но так
громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся что-то прила-
дить в коляске.
- Что? что ты сказал? "Ори еще больше"?.. грубиянить вздумал! - зак-
ричал толстяк, весь побагровев.
- Да чего вы взъедаться в самом деле изволите? Слова сказать нельзя!
- Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться!
- Да за что я буду ворчать?
- За что ворчать... А то, небось, нет? Я знаю, за что ты будешь вор-
чать: за то, что я от обеда уехал, - вот за что.
- А мне что! По мне хошь совсем не обедайте. Я не на вас ворчу; куз-
нецам только слово сказал.
- Кузнецам... А на кузнецов чего ворчать?
- А