историю? Завтра Ильи-пророка (господин
Бахчеев перекрестился): Илюша, сынок-то дядюшкин, именинник. Я было ду-
мал и день у них провести, и пообедать там, и игрушку столичную выписал:
немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком выти-
рает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня в
коляске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам бы
не прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,
дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не об-
ращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику в тезоименитстве
позавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я именинник!" Да ведь будет
Ильин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!"
Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходят
да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет,
поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожа-
луй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать... Да ты,
батюшка, слушаешь иль нет?
- Помилуйте, слушаю; с особенным даже удовольствием слушаю; потому
что через вас я теперь узнал... и... признаюсь...
- То-то, с особенным удовольствием! Знаю я твое удовольствие... Да уж
ты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?
- Помилуйте, в какую же пику? напротив. Притом же вы так... ориги-
нально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
- То есть как это, батюшка, записать? - спросил господин Бахчеев с
некоторым испугом и смотря на меня подозрительно.
- Впрочем, я, может быть, и не запишу... это я так.
- Да ты, верно, как-нибудь обольстить меня хочешь?
- То есть как это обольстить? - спросил я с удивлением.
- Да так. Вот ты теперь меня обольстишь, я тебе все расскажу, как ду-
рак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении.
Я тотчас же поспешил уверить господина Бахчеева, что я не из таких,
но он все еще подозрительно смотрел на меня.
- То-то, не из таких! кто тебя знает! может, и лучше еще. Вон и Фома
грозился меня описать да в печать послать.
- Позвольте спросить, - прервал я, отчасти желая переменить разговор,
- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?
- Так что же, что хочет? Это бы еще ничего. Женись, коли уж так тебя
покачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин Бах-
чеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу дать
ответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья;
да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка, по дружбе
скажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так один
только срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш влюблен, как
сибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь про-
молчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,
так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится ска-
зать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку стоит:
дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему
тогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в шею
вытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя за-
даст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,
вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, б
Бахчеев перекрестился): Илюша, сынок-то дядюшкин, именинник. Я было ду-
мал и день у них провести, и пообедать там, и игрушку столичную выписал:
немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком выти-
рает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня в
коляске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам бы
не прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,
дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не об-
ращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику в тезоименитстве
позавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я именинник!" Да ведь будет
Ильин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!"
Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходят
да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет,
поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожа-
луй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать... Да ты,
батюшка, слушаешь иль нет?
- Помилуйте, слушаю; с особенным даже удовольствием слушаю; потому
что через вас я теперь узнал... и... признаюсь...
- То-то, с особенным удовольствием! Знаю я твое удовольствие... Да уж
ты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?
- Помилуйте, в какую же пику? напротив. Притом же вы так... ориги-
нально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
- То есть как это, батюшка, записать? - спросил господин Бахчеев с
некоторым испугом и смотря на меня подозрительно.
- Впрочем, я, может быть, и не запишу... это я так.
- Да ты, верно, как-нибудь обольстить меня хочешь?
- То есть как это обольстить? - спросил я с удивлением.
- Да так. Вот ты теперь меня обольстишь, я тебе все расскажу, как ду-
рак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении.
Я тотчас же поспешил уверить господина Бахчеева, что я не из таких,
но он все еще подозрительно смотрел на меня.
- То-то, не из таких! кто тебя знает! может, и лучше еще. Вон и Фома
грозился меня описать да в печать послать.
- Позвольте спросить, - прервал я, отчасти желая переменить разговор,
- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?
- Так что же, что хочет? Это бы еще ничего. Женись, коли уж так тебя
покачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин Бах-
чеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу дать
ответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья;
да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка, по дружбе
скажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так один
только срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш влюблен, как
сибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь про-
молчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,
так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится ска-
зать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку стоит:
дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему
тогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в шею
вытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя за-
даст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,
вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, б