ужики повалились в ноги.
- Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне... Ну, ступай-
те, ведите себя хорошо, заслужите ласку... ну и там все... Знаешь, -
сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя
от радости, - любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит.
Подарю-ка я им что-нибудь, - а? как ты думаешь? Для твоего приезда...
Подарить или нет?
- Да вы, дядюшка, какой-то Фрол Силин, благодетельный человек, как я
погляжу.
- Ну, нельзя же, братец, нельзя: это ничего. Я им давно хотел пода-
рить, - прибавил он, как бы извиняясь. - А что тебе смешно, что я мужи-
ков наукам учил? Нет, брат, это я так, это я от радости, что тебя уви-
дел, Сережа. Просто-запросто хотел, чтоб и он, мужик, узнал, сколько до
солнца, да рот разинул. Весело, брат, смотреть, когда он рот разинет...
как-то эдак радуешься за него. Только знаешь, друг мой, не говори там в
гостиной, что я с мужиками здесь объяснялся. Я нарочно их за конюшнями
принял, чтоб не видно было. Оно, брат, как-то нельзя было там: щекотли-
вое дело; да и сами они потихоньку пришли. Я ведь это для них больше и
сделал...
- Ну вот, дядюшка, я и приехал! - начал я, переменяя разговор и желая
добраться поскорее до главного дела. - Признаюсь вам, письмо ваше меня
так удивило, что я...
- Друг мой, ни слова об этом! - перебил дядя, как будто в испуге и
даже понизив голос, - после, после это все объяснится. Я, может быть, и
виноват перед тобою и даже, может быть, очень виноват, но...
- Передо мной виноваты, дядюшка?
- После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да какой же ты
стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так ска-
зать... ты ученый, ты один у меня... ты и Коровкин. Надобно заметить те-
бе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее, не опло-
шай!
- На меня? - спросил я, в удивлении смотря на дядю, не понимая, чем я
мог рассердить людей, тогда еще мне совсем незнакомых. - На меня?
- На тебя, братец. Что ж делать! Фома Фомич немножко... ну уж и ма-
менька, вслед за ним. Вообще будь осторожен, почтителен, не противоречь,
а главное, почтителен...
- Это перед Фомой-то Фомичом, дядюшка?
- Что ж делать, друг мой! ведь я его не защищаю. Действительно он,
может быть, человек с недостатками, и даже теперь, в эту самую минуту...
Ах, брат, Сережа, как это все меня беспокоит! И как бы это все могло
уладиться, как бы мы все могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем,
кто ж без недостатков? Ведь не золотые ж и мы?
- Помилуйте, дядюшка! рассмотрите, что он делает...
- Эх, брат! все это только дрязги и больше ничего! вот, например, я
тебе расскажу: теперь он сердится на меня, и за что, как ты думаешь?..
Впрочем, может быть, я и сам виноват. Лучше я тебе потом расскажу...
- Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась своя
особая идея, - перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба
как-то торопились. - Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило,
оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстя-
щая, так сказать, всему человечеству... Но если примирить его с челове-
ком, если возвратить его самому себе...
- Именно, именно! - вскричал дядя в восторге, - именно так! Благород-
нейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы нам осуждать его!
Именно!.. Ах, друг мой,
- Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне... Ну, ступай-
те, ведите себя хорошо, заслужите ласку... ну и там все... Знаешь, -
сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя
от радости, - любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит.
Подарю-ка я им что-нибудь, - а? как ты думаешь? Для твоего приезда...
Подарить или нет?
- Да вы, дядюшка, какой-то Фрол Силин, благодетельный человек, как я
погляжу.
- Ну, нельзя же, братец, нельзя: это ничего. Я им давно хотел пода-
рить, - прибавил он, как бы извиняясь. - А что тебе смешно, что я мужи-
ков наукам учил? Нет, брат, это я так, это я от радости, что тебя уви-
дел, Сережа. Просто-запросто хотел, чтоб и он, мужик, узнал, сколько до
солнца, да рот разинул. Весело, брат, смотреть, когда он рот разинет...
как-то эдак радуешься за него. Только знаешь, друг мой, не говори там в
гостиной, что я с мужиками здесь объяснялся. Я нарочно их за конюшнями
принял, чтоб не видно было. Оно, брат, как-то нельзя было там: щекотли-
вое дело; да и сами они потихоньку пришли. Я ведь это для них больше и
сделал...
- Ну вот, дядюшка, я и приехал! - начал я, переменяя разговор и желая
добраться поскорее до главного дела. - Признаюсь вам, письмо ваше меня
так удивило, что я...
- Друг мой, ни слова об этом! - перебил дядя, как будто в испуге и
даже понизив голос, - после, после это все объяснится. Я, может быть, и
виноват перед тобою и даже, может быть, очень виноват, но...
- Передо мной виноваты, дядюшка?
- После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да какой же ты
стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так ска-
зать... ты ученый, ты один у меня... ты и Коровкин. Надобно заметить те-
бе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее, не опло-
шай!
- На меня? - спросил я, в удивлении смотря на дядю, не понимая, чем я
мог рассердить людей, тогда еще мне совсем незнакомых. - На меня?
- На тебя, братец. Что ж делать! Фома Фомич немножко... ну уж и ма-
менька, вслед за ним. Вообще будь осторожен, почтителен, не противоречь,
а главное, почтителен...
- Это перед Фомой-то Фомичом, дядюшка?
- Что ж делать, друг мой! ведь я его не защищаю. Действительно он,
может быть, человек с недостатками, и даже теперь, в эту самую минуту...
Ах, брат, Сережа, как это все меня беспокоит! И как бы это все могло
уладиться, как бы мы все могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем,
кто ж без недостатков? Ведь не золотые ж и мы?
- Помилуйте, дядюшка! рассмотрите, что он делает...
- Эх, брат! все это только дрязги и больше ничего! вот, например, я
тебе расскажу: теперь он сердится на меня, и за что, как ты думаешь?..
Впрочем, может быть, я и сам виноват. Лучше я тебе потом расскажу...
- Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась своя
особая идея, - перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба
как-то торопились. - Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило,
оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстя-
щая, так сказать, всему человечеству... Но если примирить его с челове-
ком, если возвратить его самому себе...
- Именно, именно! - вскричал дядя в восторге, - именно так! Благород-
нейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы нам осуждать его!
Именно!.. Ах, друг мой,