.
Вся компания состояла из нескольких дам и только двух мужчин, не счи-
тая меня и дяди. Фомы Фомича, - которого я так желал видеть и который, я
уже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома, - не
было: он блистал своим отсутствием и как будто унес с собой свет из ком-
наты. Все были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не заметить с пер-
вого взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я
видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он и
употреблял все усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужден-
ностью. Что-то тяжелым камнем лежало у него на сердце. Один из двух муж-
чин, бывших в комнате, был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти,
тот самый Обноскин, о котором давеча упоминал дядя, восхваляя его ум и
мораль. Этот господин мне чрезвычайно не понравился: все в нем сбивалось
на какой-то шик дурного тона; костюм его, несмотря на шик, был как-то
потерт и скуден; в лице его было что-то как будто тоже потертое. Белоб-
рысые, тонкие, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатая бороденка, оче-
видно, предназначены были предъявлять человека независимого и, может
быть, вольнодумца. Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то вы-
деланною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на
меня в лорнет; но когда я к нему поворачивался, он немедленно опускал
свое стеклышко и как будто трусил. Другой господин, тоже еще человек мо-
лодой, лет двадцати восьми, был мой троюродный братец, Мизинчиков.
Действительно, он был чрезвычайно молчалив. За чаем во все время он не
сказал ни слова, не смеялся, когда все смеялись; но я вовсе не заметил в
нем никакой "забитости", которую видел в нем дядя; напротив, взгляд его
светло-карих глаз выражал решимость и какую-то определенность характера.
Мизинчиков был смугл, черноволос и довольно красив; одет очень прилично
- на дядин счет, как узнал я после. Из дам я заметил прежде всех девицу
Перепелицыну, по ее необыкновенно злому, бескровному лицу. Она сидела
возле генеральши, - о которой будет особая речь впоследствии, - но не
рядом, а несколько сзади, из почтительности; поминутно нагибалась и шеп-
тала что-то на ухо своей покровительнице. Две-три пожилые приживалки,
совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю,
вытаращив глаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже одна
толстая, совершенно расплывшаяся барыня, лет пятидесяти, одетая очень
безвкусно и ярко, кажется, нарумяненная и почти без зубов, вместо кото-
рых торчали какие-то почерневшие и обломанные кусочки; однако ж, не ме-
шало ей пищать, прищуриваться, модничать и чуть ли не делать глазки. Она
была увешана какими-то цепочками и беспрерывно наводила на меня лорнет-
ку, как мсье Обноскин. Это была его маменька. Смиренная Прасковья
Ильинична, моя тетушка, разливала чай. Ей, видимо, хотелось обнять меня
после долгой разлуки и, разумеется, тут же расплакаться, но она не сме-
ла. Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сидела
прехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меня
пристально, с детским любопытством, - моя кузина Саша. Наконец, и, может
быть, всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно
и чрезвычайно юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней
мере лет тридцати пяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее,
но чрезвычайно о
Вся компания состояла из нескольких дам и только двух мужчин, не счи-
тая меня и дяди. Фомы Фомича, - которого я так желал видеть и который, я
уже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома, - не
было: он блистал своим отсутствием и как будто унес с собой свет из ком-
наты. Все были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не заметить с пер-
вого взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я
видел, что дядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он и
употреблял все усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужден-
ностью. Что-то тяжелым камнем лежало у него на сердце. Один из двух муж-
чин, бывших в комнате, был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти,
тот самый Обноскин, о котором давеча упоминал дядя, восхваляя его ум и
мораль. Этот господин мне чрезвычайно не понравился: все в нем сбивалось
на какой-то шик дурного тона; костюм его, несмотря на шик, был как-то
потерт и скуден; в лице его было что-то как будто тоже потертое. Белоб-
рысые, тонкие, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатая бороденка, оче-
видно, предназначены были предъявлять человека независимого и, может
быть, вольнодумца. Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то вы-
деланною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на
меня в лорнет; но когда я к нему поворачивался, он немедленно опускал
свое стеклышко и как будто трусил. Другой господин, тоже еще человек мо-
лодой, лет двадцати восьми, был мой троюродный братец, Мизинчиков.
Действительно, он был чрезвычайно молчалив. За чаем во все время он не
сказал ни слова, не смеялся, когда все смеялись; но я вовсе не заметил в
нем никакой "забитости", которую видел в нем дядя; напротив, взгляд его
светло-карих глаз выражал решимость и какую-то определенность характера.
Мизинчиков был смугл, черноволос и довольно красив; одет очень прилично
- на дядин счет, как узнал я после. Из дам я заметил прежде всех девицу
Перепелицыну, по ее необыкновенно злому, бескровному лицу. Она сидела
возле генеральши, - о которой будет особая речь впоследствии, - но не
рядом, а несколько сзади, из почтительности; поминутно нагибалась и шеп-
тала что-то на ухо своей покровительнице. Две-три пожилые приживалки,
совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю,
вытаращив глаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже одна
толстая, совершенно расплывшаяся барыня, лет пятидесяти, одетая очень
безвкусно и ярко, кажется, нарумяненная и почти без зубов, вместо кото-
рых торчали какие-то почерневшие и обломанные кусочки; однако ж, не ме-
шало ей пищать, прищуриваться, модничать и чуть ли не делать глазки. Она
была увешана какими-то цепочками и беспрерывно наводила на меня лорнет-
ку, как мсье Обноскин. Это была его маменька. Смиренная Прасковья
Ильинична, моя тетушка, разливала чай. Ей, видимо, хотелось обнять меня
после долгой разлуки и, разумеется, тут же расплакаться, но она не сме-
ла. Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сидела
прехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меня
пристально, с детским любопытством, - моя кузина Саша. Наконец, и, может
быть, всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно
и чрезвычайно юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней
мере лет тридцати пяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее,
но чрезвычайно о