та принимаете? - проговорил он, смотря на меня с насмешкою.
- Н... нет, помилуйте, я...
- То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня
уважайте: я еще не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй,
и шут. Я - раб, моя жена - рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно
что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Саха-
ру, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее будет. Это
я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна за-
ела, благодетель, оттого я и шут.
- Хи-хи-хи! Ах, проказник этот старичок! вечно-то он рассмешит! -
пропищала Анфиса Петровна.
- Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете про-
живешь! Знал бы, так с раннего молоду в дураки б записался, авось теперь
был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь
старый дурак.
- Скажите, пожалуйста, - ввязался Обноскин (которому, верно, не пон-
равилось замечание про таланты), как-то особенно независимо развалясь в
кресле и рассматривая старика в свое стеклышко, как какую-нибудь козяв-
ку, - скажите, пожалуйста... все я забываю вашу фамилью... как бишь
вас?..
- Ах, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй что и Ежевикин, да что в
том толку? Вот уж девятый год без места сижу - так и живу себе, по зако-
нам природы. А детей-то, детей-то у меня, просто семейство Холмских!
Точно как по пословице: у богатого - телята, а у бедного - ребята...
-Ну, да... телята... это, впрочем, в сторону. Ну, послушайте, я давно
хотел вас спросить: зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь?
Это очень смешно.
- Зачем оглядываюсь? А все мне кажется, батюшка, что меня сзади
кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого и оглядываюсь.
Мономан я стал, батюшка.
Опять засмеялись. Гувернантка привстала с места, хотела было идти и
снова опустилась в кресло. В лице ее было что-то больное, страдающее,
несмотря на краску, заливавшую ее щеки.
- Это, брат, знаешь кто? - шепнул мне дядя, - ведь это ее отец!
Я смотрел на дядю во все глаза. Фамилия Ежевикин совершенно вылетела
у меня из головы. Я геройствовал, всю дорогу мечтал о своей предполагае-
мой суженой, строил для нее великодушные планы и совершенно позабыл ее
фамилию или, лучше сказать, не обратил на это никакого внимания с самого
начала.
- Как отец? - отвечал тоже шепотом. - Да ведь, я думал, она сирота?
- Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший че-
ловек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат,
страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из
службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой - ни
за что не возьмет. Давал, много раз давал, - не берет! Озлобленный чело-
век!
- Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там у вас нового? - спросил дядя
и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслу-
шивал наш разговор.
- А что нового, благодетель? Валентин Игнатьич вчера объяснение пода-
вали-с по Тришина делу. У того в бунт`ах недовес муки оказался. Это ба-
рыня, тот самый Тришин, что смотрит на вас, а сам точно самовар раздува-
ет. Может, изволите помнить? Вот Валентин-то Игнатьич и пишет про Триши-
на: "Уж если,- говорит он, - часто поминаемый Тришин чести своей родной
племянницы не мог уберечь, - а та с офицером прошлого год
- Н... нет, помилуйте, я...
- То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня
уважайте: я еще не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй,
и шут. Я - раб, моя жена - рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно
что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Саха-
ру, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее будет. Это
я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна за-
ела, благодетель, оттого я и шут.
- Хи-хи-хи! Ах, проказник этот старичок! вечно-то он рассмешит! -
пропищала Анфиса Петровна.
- Матушка моя, благодетельница, ведь дурачком-то лучше на свете про-
живешь! Знал бы, так с раннего молоду в дураки б записался, авось теперь
был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот и вышел теперь
старый дурак.
- Скажите, пожалуйста, - ввязался Обноскин (которому, верно, не пон-
равилось замечание про таланты), как-то особенно независимо развалясь в
кресле и рассматривая старика в свое стеклышко, как какую-нибудь козяв-
ку, - скажите, пожалуйста... все я забываю вашу фамилью... как бишь
вас?..
- Ах, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй что и Ежевикин, да что в
том толку? Вот уж девятый год без места сижу - так и живу себе, по зако-
нам природы. А детей-то, детей-то у меня, просто семейство Холмских!
Точно как по пословице: у богатого - телята, а у бедного - ребята...
-Ну, да... телята... это, впрочем, в сторону. Ну, послушайте, я давно
хотел вас спросить: зачем вы, когда входите, тотчас назад оглядываетесь?
Это очень смешно.
- Зачем оглядываюсь? А все мне кажется, батюшка, что меня сзади
кто-нибудь хочет ладошкой прихлопнуть, как муху, оттого и оглядываюсь.
Мономан я стал, батюшка.
Опять засмеялись. Гувернантка привстала с места, хотела было идти и
снова опустилась в кресло. В лице ее было что-то больное, страдающее,
несмотря на краску, заливавшую ее щеки.
- Это, брат, знаешь кто? - шепнул мне дядя, - ведь это ее отец!
Я смотрел на дядю во все глаза. Фамилия Ежевикин совершенно вылетела
у меня из головы. Я геройствовал, всю дорогу мечтал о своей предполагае-
мой суженой, строил для нее великодушные планы и совершенно позабыл ее
фамилию или, лучше сказать, не обратил на это никакого внимания с самого
начала.
- Как отец? - отвечал тоже шепотом. - Да ведь, я думал, она сирота?
- Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший че-
ловек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат,
страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из
службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой - ни
за что не возьмет. Давал, много раз давал, - не берет! Озлобленный чело-
век!
- Ну что, брат Евграф Ларионыч, что там у вас нового? - спросил дядя
и крепко ударил его по плечу, заметив, что мнительный старик уже подслу-
шивал наш разговор.
- А что нового, благодетель? Валентин Игнатьич вчера объяснение пода-
вали-с по Тришина делу. У того в бунт`ах недовес муки оказался. Это ба-
рыня, тот самый Тришин, что смотрит на вас, а сам точно самовар раздува-
ет. Может, изволите помнить? Вот Валентин-то Игнатьич и пишет про Триши-
на: "Уж если,- говорит он, - часто поминаемый Тришин чести своей родной
племянницы не мог уберечь, - а та с офицером прошлого год