та, я столкнулся с выходившим от меня Версиловым.
- По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя
у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они там у тебя вечно ссорятся, а
сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.
Мне почему-то стало досадно.
- Вы, верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня да Петра
Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
- Друг мой... да ведь все равно.
- Куда же теперь-то?
- Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь - пройдемся, славный вечер.
- Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной
по-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой
игре, я бы, может, не втянулся как дурак, - сказал я вдруг.
- Ты раскаиваешься? Это хорошо, - ответил он, цедя слова, - я и всегда
подозревал, что у тебя игра - не главное дело, а лишь вре-мен-ное
уклонение... Ты прав, мой друг, игра - свинство, и к тому же можно
проиграться.
- И чужие деньги проигрывать.
- А ты проиграл и чужие?
- Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это - страшная
нелепость и глупость с моей стороны... считать ваши деньги своими, но я все
хотел отыграться.
- Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю,
этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на
его обещания.
- В таком случае, я в вдвое худшем положении... я в комическом
положении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?
- Это - уж твое дело... А действительно, нет ни малейшей стати тебе
брать у него, а?
- Кроме товарищества...
- Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил
возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям?
- По каким это соображениям? Я не понимаю.
- И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом
уверен. Brisons-lа, mon cher, и постарайся как-нибудь не играть.
- Если б вы мне зараньше сказали! Вы и теперь мне говорите точно
мямлите.
- Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились, и ты
меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что
все эти спасительные заранее советы - все это есть только вторжение на чужой
счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце
концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно,
наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто
тебя не послушается, как ни вторгайся... и все тебя разлюбят.
- Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях. Я вас еще
об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было.
Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два
месяца назад, как мы сидели с вами у меня "в гробе" и я расспрашивал вас о
маме и о Макаре Ивановиче, - помните ли, как я был с вами тогда "развязен"?
Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И
что ж? вы ни одним словечком не подали виду: напротив, сами "распахнулись",
а тем и меня еще пуще развязали.
- Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать... такие чувства...
Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице,
и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до п
- По моему обычаю, дошел, гуляя, до твоей квартиры и даже подождал тебя
у Петра Ипполитовича, но соскучился. Они там у тебя вечно ссорятся, а
сегодня жена у него даже слегла и плачет. Посмотрел и пошел.
Мне почему-то стало досадно.
- Вы, верно, только ко мне одному и ходите, и, кроме меня да Петра
Ипполитовича, у вас никого нет во всем Петербурге?
- Друг мой... да ведь все равно.
- Куда же теперь-то?
- Нет, уж я к тебе не вернусь. Если хочешь - пройдемся, славный вечер.
- Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной
по-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой
игре, я бы, может, не втянулся как дурак, - сказал я вдруг.
- Ты раскаиваешься? Это хорошо, - ответил он, цедя слова, - я и всегда
подозревал, что у тебя игра - не главное дело, а лишь вре-мен-ное
уклонение... Ты прав, мой друг, игра - свинство, и к тому же можно
проиграться.
- И чужие деньги проигрывать.
- А ты проиграл и чужие?
- Ваши проиграл. Я брал у князя за ваш счет. Конечно, это - страшная
нелепость и глупость с моей стороны... считать ваши деньги своими, но я все
хотел отыграться.
- Предупреждаю тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю,
этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не считаю, несмотря на
его обещания.
- В таком случае, я в вдвое худшем положении... я в комическом
положении! И с какой стати ему мне давать, а мне у него брать после этого?
- Это - уж твое дело... А действительно, нет ни малейшей стати тебе
брать у него, а?
- Кроме товарищества...
- Нет, кроме товарищества? Нет ли чего такого, из-за чего бы ты находил
возможным брать у него, а? Ну, там по каким бы то ни было соображениям?
- По каким это соображениям? Я не понимаю.
- И тем лучше, что не понимаешь, и, признаюсь, мой друг, я был в этом
уверен. Brisons-lа, mon cher, и постарайся как-нибудь не играть.
- Если б вы мне зараньше сказали! Вы и теперь мне говорите точно
мямлите.
- Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились, и ты
меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что
все эти спасительные заранее советы - все это есть только вторжение на чужой
счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце
концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно,
наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто
тебя не послушается, как ни вторгайся... и все тебя разлюбят.
- Я рад, что вы со мной начали говорить не об отвлеченностях. Я вас еще
об одном хочу спросить, давно хочу, но все как-то с вами нельзя было.
Хорошо, что мы на улице. Помните, в тот вечер у вас, в последний вечер, два
месяца назад, как мы сидели с вами у меня "в гробе" и я расспрашивал вас о
маме и о Макаре Ивановиче, - помните ли, как я был с вами тогда "развязен"?
Можно ли было позволить пащенку-сыну в таких терминах говорить про мать? И
что ж? вы ни одним словечком не подали виду: напротив, сами "распахнулись",
а тем и меня еще пуще развязали.
- Друг ты мой, мне слишком приятно от тебя слышать... такие чувства...
Да, я помню очень, я действительно ждал тогда появления краски в твоем лице,
и если сам поддавал, то, может быть, именно чтоб довести тебя до п