тоял, глядел на меня рассеянно и как бы меня не замечая; вдруг он
улыбнулся, тряхнул волосами и, взяв шляпу, направился тоже к дверям. Я
схватил его за руку.
- Ах да, и ты тут? Ты... слышал? - остановился он передо мной.
- Как могли вы это сделать? Как могли вы так исказить, так опозорить!..
С таким коварством!
Он смотрел пристально, но улыбка его раздвигалась все более и более и
решительно переходила в смех. - Да ведь меня же опозорили... при ней! при
ней! Меня осмеяли в ее глазах, а он... толкнул меня! - вскричал я вне себя.
- Неужели? Ах, бедный мальчик, как мне тебя жаль... Так тебя там
ос-ме-яли!
- Вы смеетесь, вы смеетесь надо мной! Вам смешно!
Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь
уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я
все понял и - все потерял в одну минуту! Вдруг я увидел маму; она сошла
сверху и робко оглядывалась.
- Ушел?
Я молча обнял ее, а она меня, крепко, крепко, так и прижалась ко мне.
- Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас
укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы... Бросимте
их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне к Тушару
приходили и как я вас признать не хотел?
- Помню, родной, я всю жизнь перед тобой виновата, я тебя родила, а
тебя не знала.
- Он виноват в этом, мама, это он во всем виноват; он нас никогда не
любил.
- Нет, любил.
- Пойдемте, мама.
- Куда я от него пойду, что он, счастлив, что ли?
- Где Лиза?
- Лежит; пришла - прихворнула; боюсь я. Что они, очень на него там
сердятся? Что с ним теперь сделают? Куда он пошел? Что этот офицер тут
грозил?
- Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда
ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот
Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна
вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять
спрошу то же самое...
Я выбежал; я не мог видеть кого бы то ни было, не только Татьяну
Павловну, а мама меня мучила. Я хотел быть один, один.
V.
Но я не прошел и улицы, как почувствовал, что не могу ходить,
бессмысленно наталкиваясь на этот народ, чужой и безучастный; но куда же
деться? Кому я нужен и - что мне теперь нужно? Я машинально прибрел к князю
Сергею Петровичу, вовсе о нем не думая. Его не было дома. Я сказал Петру
(человеку его), что буду ждать в кабинете (как и множество раз это
делалось). Кабинет его была большая, очень высокая комната, загроможденная
мебелью. Я забрел в самый темный угол, сел на диван и, положив локти на
стол, подпер обеими руками голову. Да, вот вопрос: "Что мне теперь нужно?"
Если я и мог тогда формулировать этот вопрос, то всего менее мог на него
ответить.
Но я не мог ни думать толком, ни спрашивать. Я уже предуведомил выше,
что, под конец этих дней, я был "раздавлен событиями"; я теперь сидел, и все
как хаос вертелось в уме моем. "Да, я в нем все проглядел и ничего не
уразумел, - мерещилось мне минутами. - Он засмеялся сейчас мне в глаза: это
не надо мной; тут все Бьоринг, а не я. Третьего дня за обедом уж он все знал
и был мрачен. Он подхватил у меня мою глупую исповедь в трактире и исказил
все насчет всякой правды, только за
улыбнулся, тряхнул волосами и, взяв шляпу, направился тоже к дверям. Я
схватил его за руку.
- Ах да, и ты тут? Ты... слышал? - остановился он передо мной.
- Как могли вы это сделать? Как могли вы так исказить, так опозорить!..
С таким коварством!
Он смотрел пристально, но улыбка его раздвигалась все более и более и
решительно переходила в смех. - Да ведь меня же опозорили... при ней! при
ней! Меня осмеяли в ее глазах, а он... толкнул меня! - вскричал я вне себя.
- Неужели? Ах, бедный мальчик, как мне тебя жаль... Так тебя там
ос-ме-яли!
- Вы смеетесь, вы смеетесь надо мной! Вам смешно!
Он быстро вырвал из моей руки свою руку, надел шляпу и, смеясь, смеясь
уже настоящим смехом, вышел из квартиры. Что мне было догонять его, зачем? Я
все понял и - все потерял в одну минуту! Вдруг я увидел маму; она сошла
сверху и робко оглядывалась.
- Ушел?
Я молча обнял ее, а она меня, крепко, крепко, так и прижалась ко мне.
- Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас
укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы... Бросимте
их всех, всех и уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне к Тушару
приходили и как я вас признать не хотел?
- Помню, родной, я всю жизнь перед тобой виновата, я тебя родила, а
тебя не знала.
- Он виноват в этом, мама, это он во всем виноват; он нас никогда не
любил.
- Нет, любил.
- Пойдемте, мама.
- Куда я от него пойду, что он, счастлив, что ли?
- Где Лиза?
- Лежит; пришла - прихворнула; боюсь я. Что они, очень на него там
сердятся? Что с ним теперь сделают? Куда он пошел? Что этот офицер тут
грозил?
- Ничего ему не будет, мама, никогда ему ничего не бывает, никогда
ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот
Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна
вдруг вошла в комнату.) Прощайте, мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять
спрошу то же самое...
Я выбежал; я не мог видеть кого бы то ни было, не только Татьяну
Павловну, а мама меня мучила. Я хотел быть один, один.
V.
Но я не прошел и улицы, как почувствовал, что не могу ходить,
бессмысленно наталкиваясь на этот народ, чужой и безучастный; но куда же
деться? Кому я нужен и - что мне теперь нужно? Я машинально прибрел к князю
Сергею Петровичу, вовсе о нем не думая. Его не было дома. Я сказал Петру
(человеку его), что буду ждать в кабинете (как и множество раз это
делалось). Кабинет его была большая, очень высокая комната, загроможденная
мебелью. Я забрел в самый темный угол, сел на диван и, положив локти на
стол, подпер обеими руками голову. Да, вот вопрос: "Что мне теперь нужно?"
Если я и мог тогда формулировать этот вопрос, то всего менее мог на него
ответить.
Но я не мог ни думать толком, ни спрашивать. Я уже предуведомил выше,
что, под конец этих дней, я был "раздавлен событиями"; я теперь сидел, и все
как хаос вертелось в уме моем. "Да, я в нем все проглядел и ничего не
уразумел, - мерещилось мне минутами. - Он засмеялся сейчас мне в глаза: это
не надо мной; тут все Бьоринг, а не я. Третьего дня за обедом уж он все знал
и был мрачен. Он подхватил у меня мою глупую исповедь в трактире и исказил
все насчет всякой правды, только за