чем ему было правды? Он ни полслову сам
не верит из того, что ей написал. Ему надо было только оскорбить,
бессмысленно оскорбить, не зная даже для чего, придравшись к предлогу, а
предлог дал я... Поступок бешеной собаки! Убить, что ли, он теперь хочет
Бьоринга? Для чего? Его сердце знает для чего! А я ничего не знаю, что в его
сердце... Нет, нет, и теперь не знаю. Неужели до такой страсти ее любит? или
до такой страсти ее ненавидит? Я не знаю, а знает ли он сам-то? Что это я
сказал маме, что с ним "ничего не может сделаться"; что я этим хотел
сказать? Потерял я его или не потерял?"
"...Она видела, как меня толкали... Она тоже смеялась или нет? Я бы
смеялся! Шпиона били, шпиона!.."
"Что значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что он включил в это
гадкое письмо, что документ вовсе не сожжен, а существует?.."
"Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает
"Лючию"! А может, после "Лючии" пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул
меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться
брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его
завтра из револьвера, выждав на улице..." И вот эту мысль провел я в уме
совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Минутами мне как бы мечталось, что вот сейчас отворится дверь, войдет
Катерина Николаевна, подаст мне руку, и мы оба рассмеемся... О, студент мой
милый! Это мне мерещилось, то есть желалось, уж когда очень стемнело в
комнате. "Да давно ли это было, что я стоял перед ней, прощался с ней, а она
подавала мне руку и смеялась? Как могло случиться, что в такое короткое
время вышло такое ужасное расстояние! Просто пойти к ней и объясниться
сейчас же, сию минуту, просто, просто! Господи, как это так вдруг совсем
новый мир начался! Да, новый мир, совсем, совсем новый... А Лиза, а князь,
это еще старые... Вот я здесь теперь у князя. И мама, - как могла она жить с
ним, коли так? Я бы мог, я все смогу, но она? Теперь что же будет?" И вот,
как в вихре, фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебельков, князя, Афердова, всех,
бесследно замелькали в моем больном мозгу. Но мысли становились все
бесформеннее и неуловимее; я рад был, когда удавалось осмыслить какую-нибудь
и ухватиться за нее.
"У меня есть "идея"! - подумал было я вдруг, - да так ли? Не наизусть
ли я затвердил? Моя идея - это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно
уползти назад в прежний мрак? Ах, боже мой, я ведь не сжег "документ"! Я так
и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на
свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю..."
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил,
кушал ли я? Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я
с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час? Было
половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять часов.
- Я к вам уже раза три входил, - сказал Петр, - да вы, кажется, спали.
Я же не помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдруг ужасно
испугавшись, что я "спал", я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять не
"заснуть". Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел
князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
- Вы здесь, а я заезжал к вам, за вами, - сказал он мне. Лицо его было
мрачно и с
не верит из того, что ей написал. Ему надо было только оскорбить,
бессмысленно оскорбить, не зная даже для чего, придравшись к предлогу, а
предлог дал я... Поступок бешеной собаки! Убить, что ли, он теперь хочет
Бьоринга? Для чего? Его сердце знает для чего! А я ничего не знаю, что в его
сердце... Нет, нет, и теперь не знаю. Неужели до такой страсти ее любит? или
до такой страсти ее ненавидит? Я не знаю, а знает ли он сам-то? Что это я
сказал маме, что с ним "ничего не может сделаться"; что я этим хотел
сказать? Потерял я его или не потерял?"
"...Она видела, как меня толкали... Она тоже смеялась или нет? Я бы
смеялся! Шпиона били, шпиона!.."
"Что значит (мелькнуло мне вдруг), что значит, что он включил в это
гадкое письмо, что документ вовсе не сожжен, а существует?.."
"Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает
"Лючию"! А может, после "Лючии" пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул
меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться
брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его
завтра из револьвера, выждав на улице..." И вот эту мысль провел я в уме
совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Минутами мне как бы мечталось, что вот сейчас отворится дверь, войдет
Катерина Николаевна, подаст мне руку, и мы оба рассмеемся... О, студент мой
милый! Это мне мерещилось, то есть желалось, уж когда очень стемнело в
комнате. "Да давно ли это было, что я стоял перед ней, прощался с ней, а она
подавала мне руку и смеялась? Как могло случиться, что в такое короткое
время вышло такое ужасное расстояние! Просто пойти к ней и объясниться
сейчас же, сию минуту, просто, просто! Господи, как это так вдруг совсем
новый мир начался! Да, новый мир, совсем, совсем новый... А Лиза, а князь,
это еще старые... Вот я здесь теперь у князя. И мама, - как могла она жить с
ним, коли так? Я бы мог, я все смогу, но она? Теперь что же будет?" И вот,
как в вихре, фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебельков, князя, Афердова, всех,
бесследно замелькали в моем больном мозгу. Но мысли становились все
бесформеннее и неуловимее; я рад был, когда удавалось осмыслить какую-нибудь
и ухватиться за нее.
"У меня есть "идея"! - подумал было я вдруг, - да так ли? Не наизусть
ли я затвердил? Моя идея - это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно
уползти назад в прежний мрак? Ах, боже мой, я ведь не сжег "документ"! Я так
и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на
свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю..."
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил,
кушал ли я? Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я
с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час? Было
половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять часов.
- Я к вам уже раза три входил, - сказал Петр, - да вы, кажется, спали.
Я же не помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдруг ужасно
испугавшись, что я "спал", я встал и начал ходить по комнате, чтоб опять не
"заснуть". Наконец, сильно начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел
князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем забыл, совсем.
- Вы здесь, а я заезжал к вам, за вами, - сказал он мне. Лицо его было
мрачно и с