того времени,
когда начнется серьезно. Для всех это был только маленький, глупенький
аукцион, а для меня - то первое бревно того корабля, на котором Колумб
поехал открывать Америку. Вот мои тогдашние чувства.
Прибыв на место, я прошел в углубление двора обозначенного в объявлении
дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт. Квартира состояла из прихожей и
четырех небольших, невысоких комнат. В первой комнате из прихожей стояла
толпа, человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по
виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были
и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человек из одетых
"чисто". Даже физиономии иных из этих господ врезались в моей памяти. В
комнате направо, в открытых дверях, как раз между дверцами, вдвинут был
стол, так что в ту комнату войти было нельзя: там лежали описанные и
продаваемые вещи. Налево была другая комната, но двери в нее были
притворены, хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно
было, кто-то выглядывал - должно быть, из многочисленного семейства госпожи
Лебрехт, которой, естественно, в это время было очень стыдно. За столом
между дверями, лицом к публике, сидел на стуле господин судебный пристав,
при знаке, и производил распродажу вещей. Я застал уже дело почти в
половине; как вошел - протеснился к самому столу. Продавались бронзовые
подсвечники. Я стал глядеть.
Я глядел и тотчас же стал думать: что же я могу тут купить? И куда
сейчас дену бронзовые подсвечники, и будет ли достигнута цель, и так ли дело
делается, и удастся ли мой расчет? И не детский ли был мой расчет? Все это я
думал и ждал. Ощущение было вроде как перед игорным столом в тот момент,
когда вы еще не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить:
"захочу поставлю, захочу уйду - моя воля". Сердце тут еще не бьется, но
как-то слегка замирает и вздрагивает - ощущение не без приятности. Но
нерешимость быстро начинает тяготить вас, и вы: как-то слепнете:
протягиваете руку, берете карту, но машинально, почти против воли, как будто
вашу руку направляет другой; наконец вы решились и ставите - тут уж ощущение
совсем иное, огромное. Я не про аукцион пишу, я только про себя пишу: у кого
же другого может биться сердце на аукционе?
Были, что горячились, были, что молчали и выжидали, были, что купили и
раскаивались. Я даже совсем не сожалел одного господина, который ошибкою, не
расслышав, купил мельхиоровый молочник вместо серебряного, вместо двух
рублей за пять; даже очень мне весело стало. Пристав варьировал вещи: после
подсвечников явились серьги, после серег шитая сафьянная подушка, за нею
шкатулка, - должно быть, для разнообразил или соображаясь с требованиями
торгующихся. Я не выстоял и десяти минут, подвинулся было к подушке, потом к
шкатулке. но в решительную минуту каждый раз осекался: предметы эти казались
мне совсем невозможными. Наконец в руках пристава очутился альбом.
"Домашний альбом, в красном сафьяне, подержанный, с рисунками акварелью
и тушью, в футляре из резной слоновой кости, с серебряными застежками - цена
два рубля!"
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте,
был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не
было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб
когда начнется серьезно. Для всех это был только маленький, глупенький
аукцион, а для меня - то первое бревно того корабля, на котором Колумб
поехал открывать Америку. Вот мои тогдашние чувства.
Прибыв на место, я прошел в углубление двора обозначенного в объявлении
дома и вошел в квартиру госпожи Лебрехт. Квартира состояла из прихожей и
четырех небольших, невысоких комнат. В первой комнате из прихожей стояла
толпа, человек даже до тридцати; из них наполовину торгующихся, а другие, по
виду их, были или любопытные, или любители, или подосланные от Лебрехт; были
и купцы, и жиды, зарившиеся на золотые вещи, и несколько человек из одетых
"чисто". Даже физиономии иных из этих господ врезались в моей памяти. В
комнате направо, в открытых дверях, как раз между дверцами, вдвинут был
стол, так что в ту комнату войти было нельзя: там лежали описанные и
продаваемые вещи. Налево была другая комната, но двери в нее были
притворены, хотя и отпирались поминутно на маленькую щелку, в которую, видно
было, кто-то выглядывал - должно быть, из многочисленного семейства госпожи
Лебрехт, которой, естественно, в это время было очень стыдно. За столом
между дверями, лицом к публике, сидел на стуле господин судебный пристав,
при знаке, и производил распродажу вещей. Я застал уже дело почти в
половине; как вошел - протеснился к самому столу. Продавались бронзовые
подсвечники. Я стал глядеть.
Я глядел и тотчас же стал думать: что же я могу тут купить? И куда
сейчас дену бронзовые подсвечники, и будет ли достигнута цель, и так ли дело
делается, и удастся ли мой расчет? И не детский ли был мой расчет? Все это я
думал и ждал. Ощущение было вроде как перед игорным столом в тот момент,
когда вы еще не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить:
"захочу поставлю, захочу уйду - моя воля". Сердце тут еще не бьется, но
как-то слегка замирает и вздрагивает - ощущение не без приятности. Но
нерешимость быстро начинает тяготить вас, и вы: как-то слепнете:
протягиваете руку, берете карту, но машинально, почти против воли, как будто
вашу руку направляет другой; наконец вы решились и ставите - тут уж ощущение
совсем иное, огромное. Я не про аукцион пишу, я только про себя пишу: у кого
же другого может биться сердце на аукционе?
Были, что горячились, были, что молчали и выжидали, были, что купили и
раскаивались. Я даже совсем не сожалел одного господина, который ошибкою, не
расслышав, купил мельхиоровый молочник вместо серебряного, вместо двух
рублей за пять; даже очень мне весело стало. Пристав варьировал вещи: после
подсвечников явились серьги, после серег шитая сафьянная подушка, за нею
шкатулка, - должно быть, для разнообразил или соображаясь с требованиями
торгующихся. Я не выстоял и десяти минут, подвинулся было к подушке, потом к
шкатулке. но в решительную минуту каждый раз осекался: предметы эти казались
мне совсем невозможными. Наконец в руках пристава очутился альбом.
"Домашний альбом, в красном сафьяне, подержанный, с рисунками акварелью
и тушью, в футляре из резной слоновой кости, с серебряными застежками - цена
два рубля!"
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте,
был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов не
было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб