осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащей
рукой: "дескать, все равно".
- Два рубля пять копеек, - сказал я, опять, кажется, стуча зубами.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и
ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал
разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире -
альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с
золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у
только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были
храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки: Я в путь
далекий отправляюсь, С Москвой надолго расстаюсь, Надолго с милыми прощаюсь
И в Крым на почтовых несусь. (Уцелели-таки в моей памяти!) Я решил, что
"провалился"; если кому чего не надо, так именно этого.
"Ничего, - решил я, - первую карту непременно проигрывают; даже примета
хорошая".
Мне решительно было весело.
- Ах, опоздал; у вас? Вы приобрели? - вдруг раздался подле меня голос
господина в синем пальто, видного собой и хорошо одетого. Он опоздал.
- Я опоздал. Ах, как жаль! За сколько?
- Два рубля пять копеек.
- Ах, как жаль! а вы бы не уступили?
- Выйдемте, - шепнул я ему, замирая. Мы вышли на лестницу.
- Я уступлю вам за десять рублей, - сказал я, чувствуя холод в спине.
- Десять рублей! Помилуйте, что вы!
- Как хотите.
Он смотрел на меня во все глаза; я был одет хорошо, совсем не похож был
на жида или перекупщика.
- Помилосердуйте, да ведь это - дрянной старый альбом, кому он нужен?
Футляр в сущности ведь ничего не стоит, ведь вы же не продадите никому?
- Вы же покупаете.
- Да ведь я по особому случаю, я только вчера узнал: ведь этакий я
только один и есть! Помилуйте, что вы!
- Я бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так как тут
все-таки риск, что вы отступитесь, то я спросил только десять для верности.
Не спущу ни копейки.
Я повернулся и пошел.
- Да возьмите четыре рубля, - нагнал он меня уже на дворе, - ну, пять.
Я молчал и шагал.
- Нате, берите! - Он вынул десять рублей, я отдал альбом.
- А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять - а?
- Почему нечестно? Рынок!
- Какой тут рынок? (Он сердился.)
- Где спрос, там и рынок; не спроси вы, - за сорок копеек не продал бы.
Я хоть не заливался хохотом и был серьезен, но хохотал внутри, -
хохотал не то что от восторга, а сам не знаю отчего, немного задыхался.
- Слушайте, - пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно
любя его, - слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что
тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в
молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве
герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной
только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, - вот как люди
делают!
- Так вы Ротшильд, что ли? - крикнул он мне с негодованием, как дураку.
Я быстро вышел из дому. Один шаг - и семь рублей девяносто пять копеек
нажил! Шаг был бессмысленный, детская игра, я согласен, но он все-таки
совпадал с моею мыслью и не мог не взволновать меня чрезвычайно глубоко...
Впрочем, нечего чувства описывать. Десяти