в человеке, формулирует
новое!
- Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие
тяжело, - ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был в
восхищении от его идеи.
- Это именно так, как вы сказали! - обратился я вдруг к нему, разбивая
лед и начиная вдруг говорить. - Именно надо вместо чувства вставить другое,
чтоб заменить. В Москве, четыре года назад, один генерал... Видите, господа,
я его не знал, но... Может быть, он, собственно, и не мог внушать сам по
себе уважения... И притом самый факт мог явиться неразумным, но... Впрочем,
у него, видите ли, умер ребенок, то есть, в сущности, две девочки, обе одна
за другой, в скарлатине... Что ж, он вдруг так был убит, что все грустил,
так грустил, что ходит и на него глядеть нельзя, - и кончил тем, что умер,
почти после полгода. Что он от этого умер, то это факт! Чем, стало быть,
можно было его воскресить? Ответ: равносильным чувством! Надо было выкопать
ему из могилы этих двух девочек и дать их - вот и все, то есть в этом роде.
Он и умер. А между тем можно бы было представить ему прекрасные выводы: что
жизнь скоропостижна, что все смертны, представить из календаря статистику,
сколько умирает от скарлатины детей... Он был в отставке...
Я остановился, задыхаясь и оглядываясь кругом.
- Это совсем не то, - проговорил кто-то.
- Приведенный вами факт хоть и неоднороден с данным случаем, но все же
похож и поясняет дело, - обратился ко мне Васин.
IV.
Здесь я должен сознаться, почему я пришел в восхищение от аргумента
Васина насчет "идеи-чувства", а вместе с тем должен сознаться в адском
стыде. Да, я трусил идти к Дергачеву, хотя и не от той причины, которую
предполагал Ефим. Я трусил оттого, что еще в Москве их боялся. Я знал, что
они (то есть они или другие в этом роде - это все равно) - диалектики и,
пожалуй, разобьют "мою идею". Я твердо был уверен в себе, что им идею мою не
выдам и не скажу; но они (то есть опять-таки они или вроде них) могли мне
сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и
не заикаясь им про нее. В "моей идее" были вопросы, мною не разрешенные, но
я не хотел, чтоб кто-нибудь разрешал их, кроме меня. В последние два года я
даже перестал книги читать, боясь наткнуться на какое-нибудь место не в
пользу "идеи", которое могло бы потрясти меня. И вдруг Васин разом разрешает
задачу и успокоивает меня в высшем смысле. В самом деле, чего же я боялся и
что могли они мне сделать какой бы там ни было диалектикой? Я, может быть,
один там и понял, что такое Васин говорил про "идею-чувство"! Мало
опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не
то я, не желая ни за что расставаться с моим чувством, опровергну в моем
сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они ни сказали. А что они
могли дать мне взамен? И потому я бы мог быть храбрее, я был обязан быть
мужественнее. Придя в восхищение от Васина, я почувствовал стыд, а себя -
недостойным ребенком!
Тут и еще вышел стыд. Не гаденькое чувство похвалиться моим умом
заставило меня у них разбить лед и заговорить, но и желание "прыгнуть на
шею". Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали
меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым
мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и
и
новое!
- Люди очень разнообразны: одни легко переменяют чувства, другие
тяжело, - ответил Васин, как бы не желая продолжать спор; но я был в
восхищении от его идеи.
- Это именно так, как вы сказали! - обратился я вдруг к нему, разбивая
лед и начиная вдруг говорить. - Именно надо вместо чувства вставить другое,
чтоб заменить. В Москве, четыре года назад, один генерал... Видите, господа,
я его не знал, но... Может быть, он, собственно, и не мог внушать сам по
себе уважения... И притом самый факт мог явиться неразумным, но... Впрочем,
у него, видите ли, умер ребенок, то есть, в сущности, две девочки, обе одна
за другой, в скарлатине... Что ж, он вдруг так был убит, что все грустил,
так грустил, что ходит и на него глядеть нельзя, - и кончил тем, что умер,
почти после полгода. Что он от этого умер, то это факт! Чем, стало быть,
можно было его воскресить? Ответ: равносильным чувством! Надо было выкопать
ему из могилы этих двух девочек и дать их - вот и все, то есть в этом роде.
Он и умер. А между тем можно бы было представить ему прекрасные выводы: что
жизнь скоропостижна, что все смертны, представить из календаря статистику,
сколько умирает от скарлатины детей... Он был в отставке...
Я остановился, задыхаясь и оглядываясь кругом.
- Это совсем не то, - проговорил кто-то.
- Приведенный вами факт хоть и неоднороден с данным случаем, но все же
похож и поясняет дело, - обратился ко мне Васин.
IV.
Здесь я должен сознаться, почему я пришел в восхищение от аргумента
Васина насчет "идеи-чувства", а вместе с тем должен сознаться в адском
стыде. Да, я трусил идти к Дергачеву, хотя и не от той причины, которую
предполагал Ефим. Я трусил оттого, что еще в Москве их боялся. Я знал, что
они (то есть они или другие в этом роде - это все равно) - диалектики и,
пожалуй, разобьют "мою идею". Я твердо был уверен в себе, что им идею мою не
выдам и не скажу; но они (то есть опять-таки они или вроде них) могли мне
сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и
не заикаясь им про нее. В "моей идее" были вопросы, мною не разрешенные, но
я не хотел, чтоб кто-нибудь разрешал их, кроме меня. В последние два года я
даже перестал книги читать, боясь наткнуться на какое-нибудь место не в
пользу "идеи", которое могло бы потрясти меня. И вдруг Васин разом разрешает
задачу и успокоивает меня в высшем смысле. В самом деле, чего же я боялся и
что могли они мне сделать какой бы там ни было диалектикой? Я, может быть,
один там и понял, что такое Васин говорил про "идею-чувство"! Мало
опровергнуть прекрасную идею, надо заменить ее равносильным прекрасным; не
то я, не желая ни за что расставаться с моим чувством, опровергну в моем
сердце опровержение, хотя бы насильно, что бы там они ни сказали. А что они
могли дать мне взамен? И потому я бы мог быть храбрее, я был обязан быть
мужественнее. Придя в восхищение от Васина, я почувствовал стыд, а себя -
недостойным ребенком!
Тут и еще вышел стыд. Не гаденькое чувство похвалиться моим умом
заставило меня у них разбить лед и заговорить, но и желание "прыгнуть на
шею". Это желание прыгнуть на шею, чтоб признали меня за хорошего и начали
меня обнимать или вроде того (словом, свинство), я считаю в себе самым
мерзким из всех моих стыдов и подозревал его в себе еще очень давно, и
и