менно от угла, в котором продержал себя столько лет, хотя не раскаиваюсь. Я
знал, что мне надо держать себя в людях мрачнее. Меня утешало, после всякого
такого позора, лишь то, что все-таки "идея" при мне, в прежней тайне, и что
я ее им не выдал. С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу
кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я
стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее
и трепетал болтовни. И вот, у Дергачева, с первого почти столкновения не
выдержал: ничего не выдал, конечно, но болтал непозволительно; вышел позор.
Воспоминание скверное! Нет, мне нельзя жить с людьми; я и теперь это думаю;
на сорок лет вперед говорю. Моя идея - угол.
V.
Только что Васин меня похвалил, мне вдруг нестерпимо захотелось
говорить.
- По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства... если по
убеждению... с тем, чтоб уж никто его не укорял за них, - обратился я к
Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой язык
шевелился.
- Бу-удто-с? - тотчас же подхватил и протянул с иронией тот самый
голос, который перебивал Дергачева и крикнул Крафту, что он немец.
Считая его полным ничтожеством, я обратился к учителю, как будто это он
крикнул мне.
- Мое убеждение, что я никого не смею судить, - дрожал я, уже зная, что
полечу.
- Зачем же так секретно? - раздался опять голос ничтожества.
- У всякого своя идея, - смотрел я в упор на учителя, который,
напротив, молчал и рассматривал меня с улыбкой.
- У вас? - крикнуло ничтожество.
- Долго рассказывать... А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили
меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не
зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, - даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали
господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом
плане, а дальше знать ничего не хочу.
Ошибка в том, что я рассердился.
- То есть проповедуете спокойствие сытой коровы?
- Пусть. От коровы не оскорбляются. Я никому ничего не должен, я плачу
обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня не обокрали, не
прибили и не убили, а больше о никто ничего с меня требовать не смеет. Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и,
может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как
господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму. А
бегать да вешаться всем на шею от любви к человечеству да сгорать слезами
умиления - это только мода.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее
человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и
которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут
ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и
будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же
ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить! Вот
ваше учение! Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, тем более
если все продолжается одну минуту.
- Б-ба! - крикнул голос.
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я зна
знал, что мне надо держать себя в людях мрачнее. Меня утешало, после всякого
такого позора, лишь то, что все-таки "идея" при мне, в прежней тайне, и что
я ее им не выдал. С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу
кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я
стану похож на всех, а может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее
и трепетал болтовни. И вот, у Дергачева, с первого почти столкновения не
выдержал: ничего не выдал, конечно, но болтал непозволительно; вышел позор.
Воспоминание скверное! Нет, мне нельзя жить с людьми; я и теперь это думаю;
на сорок лет вперед говорю. Моя идея - угол.
V.
Только что Васин меня похвалил, мне вдруг нестерпимо захотелось
говорить.
- По-моему, всякий имеет право иметь свои чувства... если по
убеждению... с тем, чтоб уж никто его не укорял за них, - обратился я к
Васину. Хоть я проговорил и бойко, но точно не я, а во рту точно чужой язык
шевелился.
- Бу-удто-с? - тотчас же подхватил и протянул с иронией тот самый
голос, который перебивал Дергачева и крикнул Крафту, что он немец.
Считая его полным ничтожеством, я обратился к учителю, как будто это он
крикнул мне.
- Мое убеждение, что я никого не смею судить, - дрожал я, уже зная, что
полечу.
- Зачем же так секретно? - раздался опять голос ничтожества.
- У всякого своя идея, - смотрел я в упор на учителя, который,
напротив, молчал и рассматривал меня с улыбкой.
- У вас? - крикнуло ничтожество.
- Долго рассказывать... А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили
меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить один, ни от кого не
зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, - даже для
того великого будущего человечества, работать на которого приглашали
господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом
плане, а дальше знать ничего не хочу.
Ошибка в том, что я рассердился.
- То есть проповедуете спокойствие сытой коровы?
- Пусть. От коровы не оскорбляются. Я никому ничего не должен, я плачу
обществу деньги в виде фискальных поборов за то, чтоб меня не обокрали, не
прибили и не убили, а больше о никто ничего с меня требовать не смеет. Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и буду, и,
может быть, в десять раз больше буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как
господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму. А
бегать да вешаться всем на шею от любви к человечеству да сгорать слезами
умиления - это только мода.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее
человечество, которое я никогда не увижу, которое обо мне знать не будет и
которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут
ничего не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и
будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же
ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить! Вот
ваше учение! Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, тем более
если все продолжается одну минуту.
- Б-ба! - крикнул голос.
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я зна