е за мою простоту ниспослал. Теперь я только одного боюсь, чтобы
он прежде меня не помер. Да бог даст не помрет, он ко мне на похороны
блины есть обещался, а он свое слово верно держит. Накорми его тогда,
жена, хорошенько блинками, а пока пусть его бог на многое лето бережет на
меня работать".
И как Сафроныч и впрямь был человек незлобивый, то и действительно он
относился к Гуго Карлычу с полным благорасположением - и при встрече, где
еще далеко его, бывало, завидит, как уже снимает шапку и кланяется, а сам
кричит:
"Здравствуй, батюшка Гуга Карлыч! Здравствуй, мой кормилец!"
Но Гуго этой сердечной простоты не понимал, он принимал ее за обиду и
все за нее сердился.
"Ступай прочь, - говорит, - мужик; полезай через забор, где я тебе
дорогу положил".
А добродушный Сафроныч отвечает:
"И чего ты, милота моя, гневаешься, за что сердишься? Через забор
лезть, я и через забор полезу, - будь твоя воля, а я ведь к тебе со всем
моим уважением и ничем не обижаю".
"Еще бы ты смел меня обидеть!"
"Да и не смею же, государь мой, не смею, да и не за что. Напротив того,
за тебя навсегда со всею семьею каждое утро и вечер богу молюсь".
"Не надо мне этого".
"Ах, благодетель, да нам-то это надо, чтобы тебя как можно дольше бог
сохранил, я в том детям внушаю: не забывайте, говорю, птенцы, чтобы ему,
благодетелю нашему, по крайней мере, сто лет жить да двадцать на карачках
ползать".
"Что это такое "на карачках ползать"? - соображал Пекторалис. - "Сто
жить и двадцать ползать... на карачках". Хорошо это или нехорошо "на
карачках ползать"?"
Он решил об этом осведомиться - и узнал, что это более нехорошо, чем
хорошо, и с тех пор это приветствие стало для него новым мучением. А
Сафроныч все своего держится, все кричит:
"Живи и здравствуй и еще на карачках ползай".
Семья проигравшего процесс Сафроныча хотя и сообщалась с миром через
забор, но жила благодаря контрибуции, собираемой с Пекторалиса, в таком
довольстве, какого она никогда до этих пор не знала, и, по сказанному
Жигою, имела покой безмятежный, но зато выигравшему свое дело Пекторалису
приходилось жутко: контрибуция, на него положенная, при продолжении ее из
месяца в месяц была так для него чувствительна, что не только поглощала
все его доходы, но и могла угрожать ему решительным разорением.
Правда, что Пекторалис крепился и никому на свою судьбу не жаловался -
и даже казался веселым, как человек, публично отстоявший свое право на
всеобщее уважение, но в веселости этой уже начинало обозначаться нечто как
будто притворное. Да и в самом деле, ведь не мог же этот упрямец не видать
впереди, чем это кончится, - и не мог же он с развеселою душою ожидать
этого комичного и отчаянного исхода. Дело было просто и ясно: сколько бы
Пекторалис ни работал и как бы много ни заработал, все это у него должно
было идти на удовлетворение Сафроныча. Не мог же Пекторалис с первого года
заработать более пяти-шести тысяч, а от этого у него ничего не могло
оставаться не только на развитие дела, даже на свое житье. Поэтому дело
его в самом уже начале стало быстро клониться к упадку - и печальный конец
его уже можно было предвидеть. Воля Пекторалиса была велика, но капитал
слишком мал для того, чтобы выдерживать такие капризы, - и, нажитый в
России, он снова стремился опять сюда же и попасть в свое русло.
Пекторалис выдерживал сил
он прежде меня не помер. Да бог даст не помрет, он ко мне на похороны
блины есть обещался, а он свое слово верно держит. Накорми его тогда,
жена, хорошенько блинками, а пока пусть его бог на многое лето бережет на
меня работать".
И как Сафроныч и впрямь был человек незлобивый, то и действительно он
относился к Гуго Карлычу с полным благорасположением - и при встрече, где
еще далеко его, бывало, завидит, как уже снимает шапку и кланяется, а сам
кричит:
"Здравствуй, батюшка Гуга Карлыч! Здравствуй, мой кормилец!"
Но Гуго этой сердечной простоты не понимал, он принимал ее за обиду и
все за нее сердился.
"Ступай прочь, - говорит, - мужик; полезай через забор, где я тебе
дорогу положил".
А добродушный Сафроныч отвечает:
"И чего ты, милота моя, гневаешься, за что сердишься? Через забор
лезть, я и через забор полезу, - будь твоя воля, а я ведь к тебе со всем
моим уважением и ничем не обижаю".
"Еще бы ты смел меня обидеть!"
"Да и не смею же, государь мой, не смею, да и не за что. Напротив того,
за тебя навсегда со всею семьею каждое утро и вечер богу молюсь".
"Не надо мне этого".
"Ах, благодетель, да нам-то это надо, чтобы тебя как можно дольше бог
сохранил, я в том детям внушаю: не забывайте, говорю, птенцы, чтобы ему,
благодетелю нашему, по крайней мере, сто лет жить да двадцать на карачках
ползать".
"Что это такое "на карачках ползать"? - соображал Пекторалис. - "Сто
жить и двадцать ползать... на карачках". Хорошо это или нехорошо "на
карачках ползать"?"
Он решил об этом осведомиться - и узнал, что это более нехорошо, чем
хорошо, и с тех пор это приветствие стало для него новым мучением. А
Сафроныч все своего держится, все кричит:
"Живи и здравствуй и еще на карачках ползай".
Семья проигравшего процесс Сафроныча хотя и сообщалась с миром через
забор, но жила благодаря контрибуции, собираемой с Пекторалиса, в таком
довольстве, какого она никогда до этих пор не знала, и, по сказанному
Жигою, имела покой безмятежный, но зато выигравшему свое дело Пекторалису
приходилось жутко: контрибуция, на него положенная, при продолжении ее из
месяца в месяц была так для него чувствительна, что не только поглощала
все его доходы, но и могла угрожать ему решительным разорением.
Правда, что Пекторалис крепился и никому на свою судьбу не жаловался -
и даже казался веселым, как человек, публично отстоявший свое право на
всеобщее уважение, но в веселости этой уже начинало обозначаться нечто как
будто притворное. Да и в самом деле, ведь не мог же этот упрямец не видать
впереди, чем это кончится, - и не мог же он с развеселою душою ожидать
этого комичного и отчаянного исхода. Дело было просто и ясно: сколько бы
Пекторалис ни работал и как бы много ни заработал, все это у него должно
было идти на удовлетворение Сафроныча. Не мог же Пекторалис с первого года
заработать более пяти-шести тысяч, а от этого у него ничего не могло
оставаться не только на развитие дела, даже на свое житье. Поэтому дело
его в самом уже начале стало быстро клониться к упадку - и печальный конец
его уже можно было предвидеть. Воля Пекторалиса была велика, но капитал
слишком мал для того, чтобы выдерживать такие капризы, - и, нажитый в
России, он снова стремился опять сюда же и попасть в свое русло.
Пекторалис выдерживал сил