яющий, по народному поверью,
младенцев и пьяных, являл над Сафронычем все свое милосердие во тьме, под
дождем, снегом и гололедицей; всегда Сафроныч благополучно поднимался по
лестнице, достигал вершины забора и благополучно сваливался на другую
сторону, где у него на этот случай была подброшена кучка соломы. И он
думал продолжать это так долго, как долги сто двадцать лет, которые он
сулил жить и ползать Пекторалису. Сафронычу и в ум не приходило, чтобы
фонды Пекторалиса иссякли. Где этому статься, чтобы у немца в России денег
недостало? Кому-кому, а на их долю все достанет.
Хозяйка же Сафроныча в бабьей простоте "без направления" думала иначе
и, переняв все деньги, мужем с Пекторалиса взысканные, собрала капиталец,
с которым не хотела более лазить через забор, и купила себе домик -
хороший домик, чистенький, веселенький, на высоком фундаменте и с
мезонинчиком и с остренькою высокою крышею - словом, превосходный домик, и
притом рядом с своим старым пепелищем, где все их дела расстроил железный
Гуго.
Эта покупка происходила как раз около того времени, когда Сафроныч
судился с Пекторалисом за "карачки", и в тот день, когда бывший чугунщик
одержал над немцем неожиданную победу и получил десятирублевый штраф,
семья Сафроныча перебиралась в свое новое жилище и располагалась в нем с
давно незнакомым ей комфортом.
Сам Сафроныч не принимал в этом никакого участия, и семья, давно
считавшая его неблагонадежным, не ожидала его помощи и устраивалась сама,
как хотелось и как умела.
Сафроныч же, получив значительную для него сумму в десять рублей, утаил
ее от жены, благополучно перебрался с ними в трактир и загулял самым
широким загулом. Три дня и три ночи семья его провела уже в своем новом
доме, а он все кочевал из трактира в трактир, из кабака в кабачок - и
попивал себе с добрыми приятелями, желая немцу сто лет здравствовать и
столько же на карачках ползать. В благодушии своем он сделал ему надбавку
и вопиял:
"Глупый я человек, - очень глупый: правду мне покойник Жига говорил,
что я глуп, а мне неожиданная благодать в сем немце дарована. А за что?
"Что есть человек, что ты помниши его, или сын человеч, что ты посещаеши
его" (*21). Где это сказано?"
"В Писании".
"То-то и есть, что в Писании, а мы много ли про него помним? Ох, как не
помним, совсем не помним!"
"Слабы".
"Разумеется, слабы, - червь, а не человек, поношение человеков. А бог
захочет - и червя сохранит, устроит тебя так, что лучше требовать нельзя,
сам этак никогда и не выдумаешь. Слаб ты - он тебе немца пошлет и живи за
его головою".
"Только вот одно гляди, - предостерегали его, - как бы твой немец не
измучился да ворот не отпер".
Но одуревший Сафроныч этого не боялся.
"Куда ему отпереть, - отвечал он, - ни за что он не отопрет. Ему перед
своею нациею стыдно. У них ведь это уже такое положение, что сказал, то
чтобы непременно и сдействовать".
"Ишь ты какие сволочи!"
"Да уж у них это так, особенно же он на суде прямо объяснил: "у меня,
говорит, воля железная", - где же ему с нею справиться. Ему и так тяжело".
"Тяжело".
"Не дай бог этакой воли человеку, особенно нашему брату русскому, -
задавит".
"Задавит".
"Давай лучше выпьем, зачем про такое говорить, теперь дело под вечер.
Ну, дай бог, чтобы ему сто лет здравствовать и меня пережить".
"И то, брат, пусть переживет
младенцев и пьяных, являл над Сафронычем все свое милосердие во тьме, под
дождем, снегом и гололедицей; всегда Сафроныч благополучно поднимался по
лестнице, достигал вершины забора и благополучно сваливался на другую
сторону, где у него на этот случай была подброшена кучка соломы. И он
думал продолжать это так долго, как долги сто двадцать лет, которые он
сулил жить и ползать Пекторалису. Сафронычу и в ум не приходило, чтобы
фонды Пекторалиса иссякли. Где этому статься, чтобы у немца в России денег
недостало? Кому-кому, а на их долю все достанет.
Хозяйка же Сафроныча в бабьей простоте "без направления" думала иначе
и, переняв все деньги, мужем с Пекторалиса взысканные, собрала капиталец,
с которым не хотела более лазить через забор, и купила себе домик -
хороший домик, чистенький, веселенький, на высоком фундаменте и с
мезонинчиком и с остренькою высокою крышею - словом, превосходный домик, и
притом рядом с своим старым пепелищем, где все их дела расстроил железный
Гуго.
Эта покупка происходила как раз около того времени, когда Сафроныч
судился с Пекторалисом за "карачки", и в тот день, когда бывший чугунщик
одержал над немцем неожиданную победу и получил десятирублевый штраф,
семья Сафроныча перебиралась в свое новое жилище и располагалась в нем с
давно незнакомым ей комфортом.
Сам Сафроныч не принимал в этом никакого участия, и семья, давно
считавшая его неблагонадежным, не ожидала его помощи и устраивалась сама,
как хотелось и как умела.
Сафроныч же, получив значительную для него сумму в десять рублей, утаил
ее от жены, благополучно перебрался с ними в трактир и загулял самым
широким загулом. Три дня и три ночи семья его провела уже в своем новом
доме, а он все кочевал из трактира в трактир, из кабака в кабачок - и
попивал себе с добрыми приятелями, желая немцу сто лет здравствовать и
столько же на карачках ползать. В благодушии своем он сделал ему надбавку
и вопиял:
"Глупый я человек, - очень глупый: правду мне покойник Жига говорил,
что я глуп, а мне неожиданная благодать в сем немце дарована. А за что?
"Что есть человек, что ты помниши его, или сын человеч, что ты посещаеши
его" (*21). Где это сказано?"
"В Писании".
"То-то и есть, что в Писании, а мы много ли про него помним? Ох, как не
помним, совсем не помним!"
"Слабы".
"Разумеется, слабы, - червь, а не человек, поношение человеков. А бог
захочет - и червя сохранит, устроит тебя так, что лучше требовать нельзя,
сам этак никогда и не выдумаешь. Слаб ты - он тебе немца пошлет и живи за
его головою".
"Только вот одно гляди, - предостерегали его, - как бы твой немец не
измучился да ворот не отпер".
Но одуревший Сафроныч этого не боялся.
"Куда ему отпереть, - отвечал он, - ни за что он не отопрет. Ему перед
своею нациею стыдно. У них ведь это уже такое положение, что сказал, то
чтобы непременно и сдействовать".
"Ишь ты какие сволочи!"
"Да уж у них это так, особенно же он на суде прямо объяснил: "у меня,
говорит, воля железная", - где же ему с нею справиться. Ему и так тяжело".
"Тяжело".
"Не дай бог этакой воли человеку, особенно нашему брату русскому, -
задавит".
"Задавит".
"Давай лучше выпьем, зачем про такое говорить, теперь дело под вечер.
Ну, дай бог, чтобы ему сто лет здравствовать и меня пережить".
"И то, брат, пусть переживет