и на карачках; а во-вторых, рассматривая это слово по
смыслу общей связи речи, в которой оно поставлено, судья нашел, что
ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение
высшего благожелания примерного долгоденствия Пекторалису, - тогда как со
стороны сего последнего это же самое слово о ползанье Сафроныча из
трактиров произносимо _как укоризна_, за которую Гуго и надлежит
подвергнуть взысканию.
Гуго своим ушам не верил, он все это считал вопиющею бестолковщиною и
возмутительною русскою несправедливостью. Но тем не менее он по просьбе
обрадовавшегося Сафроныча был присужден к вознаграждению его десятью
рублями и окончательно потерялся. Пекторалис должен был взнести последний
грош на удовлетворение Сафронычу за обиду его "карачками" - и, исполнив
это, он почувствовал, что ему уже ничего иного не оставалось, как
проклясть день своего рождения и умереть вместе со своею железною волею.
Он бы, вероятно, так и сделал, если бы не был связан намерением "пережить"
своего врага и прийти есть блины к нему на похороны. Должен же был
Пекторалис сдержать это слово!
Пекторалис был некоторым образом в гамлетовском положении, в нем теперь
боролись два желания и две воли - и, как человек, уже значительно
разбитый, он никак не мог решить, "что доблестнее для души" (*20) -
наложить ли на себя с железною волею руку, или с железною же волею
продолжать влачить свое бедственнейшее состояние?
А десять рублей, отнесенные им в удовлетворение Сафроныча за "карачки",
были последние его деньги - и контрибуцию на следующий месяц ему вносить
было нечем.
"Ну что же, - говорил он себе, - придут в дом и увидят, что у меня
ничего нет... _У меня ничего нет_, и я даже сегодня уже не ел, и завтра...
завтра я тоже ничего не буду есть, и послезавтра тоже - и тогда я умру...
Да, я умру, но моя воля будет железная воля".
Между тем, когда Пекторалис, находясь в таком ужасном поистине
состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его уже готов был
неожиданный кризис, который я не знаю как назвать - благополучным или
неблагополучным. Дело в том, что в это же время и в судьбе Сафроныча
происходило событие величайшей важности - событие, долженствовавшее резко
и сильно изменить все положение дел и закончить борьбу этих двух героев
самым невероятнейшим финалом.
18
- Надо сказать, что пока Пекторалис с Сафронычем тягались - и первый,
разоряясь, сносил определенными кушами все свои достатки в пользу
последнего, - этот, сделавшись настоящим пьяницею, все-таки был в лучшем
положении. Этим он был обязан своей жене, которая не бросила Сафроныча,
как бросила своего мужа Клара; Марья Матвеевна, напротив, взяла
распившегося мужа в руки. Она сама носила за него аренду и сама отбирала у
Сафроныча получаемую им с Пекторалиса контрибуцию. Чтобы
распьянствовавшийся мужик не спорил с нею и подчинялся установленному
женою порядку, она его не отягощала без меры и выдавала ему в день по
полтине, которую Сафроныч и имел право расходовать по собственному его
усмотрению. Расход этот, разумеется, имел одно назначение: Сафроныч в
течение дня пропивал свою полтину и к ночи возвращался домой по хорошо
известной ему лестнице через забор. Никакая степень опьянения не сбивала
его с этой оригинальной дороги. Бог, охран
смыслу общей связи речи, в которой оно поставлено, судья нашел, что
ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение
высшего благожелания примерного долгоденствия Пекторалису, - тогда как со
стороны сего последнего это же самое слово о ползанье Сафроныча из
трактиров произносимо _как укоризна_, за которую Гуго и надлежит
подвергнуть взысканию.
Гуго своим ушам не верил, он все это считал вопиющею бестолковщиною и
возмутительною русскою несправедливостью. Но тем не менее он по просьбе
обрадовавшегося Сафроныча был присужден к вознаграждению его десятью
рублями и окончательно потерялся. Пекторалис должен был взнести последний
грош на удовлетворение Сафронычу за обиду его "карачками" - и, исполнив
это, он почувствовал, что ему уже ничего иного не оставалось, как
проклясть день своего рождения и умереть вместе со своею железною волею.
Он бы, вероятно, так и сделал, если бы не был связан намерением "пережить"
своего врага и прийти есть блины к нему на похороны. Должен же был
Пекторалис сдержать это слово!
Пекторалис был некоторым образом в гамлетовском положении, в нем теперь
боролись два желания и две воли - и, как человек, уже значительно
разбитый, он никак не мог решить, "что доблестнее для души" (*20) -
наложить ли на себя с железною волею руку, или с железною же волею
продолжать влачить свое бедственнейшее состояние?
А десять рублей, отнесенные им в удовлетворение Сафроныча за "карачки",
были последние его деньги - и контрибуцию на следующий месяц ему вносить
было нечем.
"Ну что же, - говорил он себе, - придут в дом и увидят, что у меня
ничего нет... _У меня ничего нет_, и я даже сегодня уже не ел, и завтра...
завтра я тоже ничего не буду есть, и послезавтра тоже - и тогда я умру...
Да, я умру, но моя воля будет железная воля".
Между тем, когда Пекторалис, находясь в таком ужасном поистине
состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его уже готов был
неожиданный кризис, который я не знаю как назвать - благополучным или
неблагополучным. Дело в том, что в это же время и в судьбе Сафроныча
происходило событие величайшей важности - событие, долженствовавшее резко
и сильно изменить все положение дел и закончить борьбу этих двух героев
самым невероятнейшим финалом.
18
- Надо сказать, что пока Пекторалис с Сафронычем тягались - и первый,
разоряясь, сносил определенными кушами все свои достатки в пользу
последнего, - этот, сделавшись настоящим пьяницею, все-таки был в лучшем
положении. Этим он был обязан своей жене, которая не бросила Сафроныча,
как бросила своего мужа Клара; Марья Матвеевна, напротив, взяла
распившегося мужа в руки. Она сама носила за него аренду и сама отбирала у
Сафроныча получаемую им с Пекторалиса контрибуцию. Чтобы
распьянствовавшийся мужик не спорил с нею и подчинялся установленному
женою порядку, она его не отягощала без меры и выдавала ему в день по
полтине, которую Сафроныч и имел право расходовать по собственному его
усмотрению. Расход этот, разумеется, имел одно назначение: Сафроныч в
течение дня пропивал свою полтину и к ночи возвращался домой по хорошо
известной ему лестнице через забор. Никакая степень опьянения не сбивала
его с этой оригинальной дороги. Бог, охран