серебристом зимнем уборе. Где ни проталина, там целый клуб
этой крикливой и шумной пернатой дребезги, но всего больше их на обогретых
сторонах золоченых крыш храмов и колоколен, где всего ярче горит и
отражается солнце. Тут заводится целое интернациональное птичье собрание: по
карнизам, распушив хвосты и раскидывая попеременно то одно, то другое
крылышко, полулежат в приятном far niente {Безделье (итал.).} задумчивые
голуби, расхаживают степенные галки и целыми летучими отрядами порхают и
носятся с места на место воробьи.
Словом, оживление большое. Начинаясь в высших, воздушных слоях, оно не
оказывается бессильным и ниже: и животные и люди - все под этим оживляющим
угревом становятся веселее: легче дышат и вообще лучше себя чувствуют.
Знаменитый оксфордский бишоф Жозеф Галл, имевший усердие и досуг выражать
"внезапные размышления при воззрении на всякий предмет" и проповедовавший
даже "во время лаяния собаки" (изд. 1786 г., стр. 38), совершенно
справедливо сказал (35): "Прекрасная вещь свет, - любезная и свойственная
душам человеческим: в нем все принимает новую жизнь и _мы сами в нем
переменяемся_", - и, конечно, к лучшему.
Теплые лучи, освещая и согревая тело, как будто снимают суровость с
души, дают усиленную ясность уму и ту приуготовительную теплоту сердцу, при
которой человек становится чутче к призывам добра. Согретый и освещенный, он
как бы гнушается темноты и холода сердца и сам готов осветить и согреть в
сумрачной тени зимы цепенеющего брата.
Таких очаровательных теплых дней, совершенно неожиданно прорывающихся
среди зимней стужи, я нигде не видал, кроме нашей Украины, и преимущественно
в самом Киеве. Севернее, над Окою, и вообще, так сказать, в черноземном
клину русского поля, что-то подобное бывает ближе к весне, около
благовещения, но это совсем иное. То - естественное явление поворота солнца
на лето; а это - почти что-то феноменальное, - это какой-то каприз, шалость,
заигрывание, атмосферная шутка с землею - и земля очень весело на нее
улыбается: в людях больше мира и благоволения.
Встав в такое благоприятное утро, я прежде всего осведомился у моего
слуги о жиде, и к немалому своему удивлению узнал, что его уже нет в моей
квартире, - что он еще на самом рассвете встал и начал царапаться в коридор,
где мой человек разводил самовар. Из этого самовара он нацедил себе стакан
горячей воды, выпил его с кусочком сахару, который нашел у себя в кармане, и
побежал.
Куда он побежал? - об этом мой слуга ничего не знал, а на вопрос, в
каком этот бедняк был состоянии, отвечал:
- Ничего, - спокойнее, - только все потихоньку квохтал, как пчелиная
матка, да в сердке точно у него все нутро на резине дергается.
Я напился чаю и, не теряя времени, поехал к Друкарту, который жил тогда
в низеньких антресолях над флигелем, где помещалась канцелярия
генерал-губернатора, в Липках, как раз насупротив генерал-губернаторского
дома.
У меня и в мыслях не было говорить с Друкартом об интролигаторе, потому
что это, казалось, не имело никакого смысла, и притом же покойный Андрей
Иванович хотя и отличался прямою добротою, но он был также человек очень
осторожный и не любил вмешиваться в дела, ему посторонние. А притом лее я, к
немалому стыду моему, в это время уже почти позабыл о жиде и больше думал о
себе, но судьбе было угодно
этой крикливой и шумной пернатой дребезги, но всего больше их на обогретых
сторонах золоченых крыш храмов и колоколен, где всего ярче горит и
отражается солнце. Тут заводится целое интернациональное птичье собрание: по
карнизам, распушив хвосты и раскидывая попеременно то одно, то другое
крылышко, полулежат в приятном far niente {Безделье (итал.).} задумчивые
голуби, расхаживают степенные галки и целыми летучими отрядами порхают и
носятся с места на место воробьи.
Словом, оживление большое. Начинаясь в высших, воздушных слоях, оно не
оказывается бессильным и ниже: и животные и люди - все под этим оживляющим
угревом становятся веселее: легче дышат и вообще лучше себя чувствуют.
Знаменитый оксфордский бишоф Жозеф Галл, имевший усердие и досуг выражать
"внезапные размышления при воззрении на всякий предмет" и проповедовавший
даже "во время лаяния собаки" (изд. 1786 г., стр. 38), совершенно
справедливо сказал (35): "Прекрасная вещь свет, - любезная и свойственная
душам человеческим: в нем все принимает новую жизнь и _мы сами в нем
переменяемся_", - и, конечно, к лучшему.
Теплые лучи, освещая и согревая тело, как будто снимают суровость с
души, дают усиленную ясность уму и ту приуготовительную теплоту сердцу, при
которой человек становится чутче к призывам добра. Согретый и освещенный, он
как бы гнушается темноты и холода сердца и сам готов осветить и согреть в
сумрачной тени зимы цепенеющего брата.
Таких очаровательных теплых дней, совершенно неожиданно прорывающихся
среди зимней стужи, я нигде не видал, кроме нашей Украины, и преимущественно
в самом Киеве. Севернее, над Окою, и вообще, так сказать, в черноземном
клину русского поля, что-то подобное бывает ближе к весне, около
благовещения, но это совсем иное. То - естественное явление поворота солнца
на лето; а это - почти что-то феноменальное, - это какой-то каприз, шалость,
заигрывание, атмосферная шутка с землею - и земля очень весело на нее
улыбается: в людях больше мира и благоволения.
Встав в такое благоприятное утро, я прежде всего осведомился у моего
слуги о жиде, и к немалому своему удивлению узнал, что его уже нет в моей
квартире, - что он еще на самом рассвете встал и начал царапаться в коридор,
где мой человек разводил самовар. Из этого самовара он нацедил себе стакан
горячей воды, выпил его с кусочком сахару, который нашел у себя в кармане, и
побежал.
Куда он побежал? - об этом мой слуга ничего не знал, а на вопрос, в
каком этот бедняк был состоянии, отвечал:
- Ничего, - спокойнее, - только все потихоньку квохтал, как пчелиная
матка, да в сердке точно у него все нутро на резине дергается.
Я напился чаю и, не теряя времени, поехал к Друкарту, который жил тогда
в низеньких антресолях над флигелем, где помещалась канцелярия
генерал-губернатора, в Липках, как раз насупротив генерал-губернаторского
дома.
У меня и в мыслях не было говорить с Друкартом об интролигаторе, потому
что это, казалось, не имело никакого смысла, и притом же покойный Андрей
Иванович хотя и отличался прямою добротою, но он был также человек очень
осторожный и не любил вмешиваться в дела, ему посторонние. А притом лее я, к
немалому стыду моему, в это время уже почти позабыл о жиде и больше думал о
себе, но судьбе было угодно